Через два часа я уплетал за обе щеки в трактире «Пират». При виде моего аппетита он стал проявлять признаки беспокойства.
— Как ты относишься к еде? — спросил он внезапно.
— Великое дело, — ответил я.
— Оно и видно, — сказал он, пытаясь изобразить улыбку на расстроенном лице. — Не думал, что ты из породы обжор.
— Надо есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть, — добавил он с дрожью в голосе, провожая жадным взором каждый кусок, исчезавший у меня во рту.
Я подлил немного оливкового масла в тарелку. Пришлось все же наступить себе на горло и послушаться против воли его совета отказаться от рыбной закуски. Однако, когда он стал настаивать, чтобы мы пропустили и первое, я не согласился.
— Тебе бы только настоять на своем! — воскликнул он.
— Нет, просто хочется есть!
— Пожалуй, поем и я, — заколебался он, поглядывая на свою жену.
— Тогда и я, — сказала она.
Боязнь заплатить за еду, которую съели другие, была написана на их вспотевших лицах, освещаемых светильником в виде керосиновой лампы, висевшим над головой. Привыкнув, подобно всем жадным людям, недоедать дома и обжираться в гостях, они не знали, как поступить в необычном для них положении. В самом деле, аппетит мой рос от блюда к блюду. В тот вечер я на собственном опыте убедился в справедливости пословицы, гласящей, что аппетит приходит во время еды.
Отведав филе рыбы-меч, я спросил официанта, собиравшегося забрать у меня пустую тарелку:
— А окуньки у вас свежие?
— Не усердствуй, — сказала моя жена.
— Сегодняшнего улова, — ответил официант.
— Несите, — сказал я.
Вернув официанту меню, я искоса взглянул на сидевших напротив супругов, не решаясь посмотреть им в глаза. На лице у них было написано нечто среднее между возмущением и ненавистью.
Пришлось и им съесть окуньков. Потом я заказал сыр, они тоже; я отпробовал ореховый торт, они — мороженое; я — ананас, они — фрукты в сиропе; я выпил кофе, они — по рюмке спиртного для пищеварения.
Под конец они были вне себя и кипели от злости. Пошатываясь, вышли из-за стола. Только ребенок ликовал, но материнский подзатыльник тут же привел его в чувство.
В гостинице глава семьи попросил:
— Супружеский номер.
— Хорошо, — кивнул портье, вручая ему ключ. — Двенадцатая комната на втором этаже.
Он пошел было к лестнице, но, словно внезапно что-то вспомнив, остановился и сказал:
— И добавьте еще кроватку.
Портье оторвался от книги для записи постояльцев:
— Вам супружеский или трехместный?
— Супружеский, но с кроваткой.
Ему было немного не по себе, но жена подбадривала его уверенным взглядом.
— А кроватка для кого? — спросил портье.
— Для малыша, — ответила мать, подталкивая вперед ребенка, которого до того прикрывала юбкой.
Взглянув на него с некоторым изумлением, портье воскликнул:
— В следующий раз просите трехместный номер, так мы скорей договоримся.
Он вручил мужу ключ от восемнадцатого номера. Тот покорно развел руками.
— Спокойной ночи, — сказал он нам, и его рослая фигура исчезла за дверью.
Едва мы вошли в номер, как я налетел на свою жену:
— Это ты подбила меня на поездку со жмотами.
— Конечно, во всем всегда виновата я.
— Да! — воскликнул я без особой убежденности и плюхнулся в постель.
Сил не хватало даже для ругани. Семь лет назад мы уже попадали в подобную переделку и всякий раз вспоминали об этом с ужасом. Но тогда речь шла лишь об одном человеке. Может, и прав Кафка, утверждая, что скупой человек — самое несчастное создание на земле, но должен заметить, что два скупердяя — это чудовище о двух головах, каждая из которых думает об одном и том же.
— А ты обратила внимание на ребенка? — добавил я. — Когда за него надо платить, его прячут.
Утром мы долго ждем их в светлом зале с накрытыми для завтрака столиками. Наконец они появляются с измятыми лицами и покрасневшими глазами.
— Что с вами? — спрашивает моя жена.
— Всю ночь мучились желудком, — отвечает она слабым голосом, усаживаясь на стул. — А вы?
— У нас все в порядке.
— А нас просто вывернуло наизнанку. — Муж облокотился на стол и прикрыл глаза ладонью. — От вчерашних излишеств.
Жена его тоже сидит как в воду опущенная.
Помолчав немного, он добавляет:
