— Мы решили, что лучше расплачиваться врозь. У нас с вами разные привычки.
— Ладно, — согласился я.
Полюбовная сделка закончилась весьма неожиданно: вместо того, чтобы сблизить, она еще больше отдалила нас друг от друга. В машине теперь царило напряженное молчание, прерываемое одной-двумя вымученными фразами, что отнюдь не смягчало атмосферу взаимной неприязни.
Наши спутники протестовали против малейших отклонений от маршрута, намеченного совместно месяц назад.
— Наметили, и баста! — говорил муж, заливаясь краской.
— Боится потратить лишние деньги на бензин! — шепнула жена, когда мы поднимались по лестнице дома в Урбино, где родился Рафаэль. — Чтобы понять их, — добавила она, — надо умножать цены на десять.
— Как это? — остановился я.
— Приписывая по нулю справа. Например, сколько стоит здесь входной билет?
— Пятьсот лир.
— Для них это равно пяти тысячам, к тому же их двое, значит, десяти. Поэтому они и ждут на улице.
— Да, ты права. — Я понял, что жену посетил один из редких моментов озарения. — Попробуем-ка и мы пожить их представлениями.
Целый день провели мы в мире, где напитки обходились в тысячи лир, а еда — в сотни тысяч. Как и наши спутники, мы готовы были терпеть голод и томиться от жажды в надежде утолить и то и другое, добравшись до ближайшего колодца и купив где-нибудь по дороге дешевые пирожки. Но через два дня терпение наше лопнуло. Со спокойствием отчаяния я произнес:
— Хватит, сегодня вечером ужинаем в ресторане.
Спутник наш побледнел:
— Ты раб условностей.
В последующие два дня с приближением обеденного часа он словно впадал в оцепенение: ни за что не хотел вылезать из машины, где, забившись, как ребенок, в угол, бормотал что-то невразумительное. Жена его, которой явно было не по себе, всякий раз наклонялась к нему и пыталась уговаривать, а мы в это время ждали. Мне было стыдно и неловко.
На третьи сутки, на закате, когда мы лежали на скошенном лугу и, глядя в небо, наслаждались летним, клонящимся к вечеру днем, он спросил меня:
— А не вернуться ли нам пораньше?
— Ладно, — ответил я, приподнимаясь на локтях. — Может, так оно и лучше.
— Значит, ты согласен, — пролепетал он слабым голосом, продолжая смотреть в небо. — По правде говоря, ездить с вами тяжело.
— Вот как! — изумился я.
— Да, — продолжал он. — Тебе бы только поесть послаще.
— Ты имеешь в виду трату денег.
— Да! — воскликнул он с горечью. — Именно это.
Вокруг была разлита глубокая тишина, вечерние сумерки спускались на поля, и до нас едва доносился приглушенный шум с далекой автострады.
— Не понимаю тебя, — продолжал он. — Ты живешь словно на другой планете.
— Я?
— Да, — ответил он твердо. — Тебе всегда чего-то хочется, чего-то не хватает.
Я снова растянулся на лугу, заложив руки за голову.
— И вообще, почему ты всегда на меня нападаешь? — добавил он. — Жизни от тебя нет.
— По-твоему, это называется жизнью? — спросил я, не поворачивая головы.
Он приподнялся.
— Что ты хочешь сказать? — воскликнул он. — Кто дал тебе право судить меня? Не много ли ты берешь на себя?
— Не кипятись! — сказал я, взглянув на него. — Я о тебе ведь забочусь.
— Нет, о себе. Что ты знаешь обо мне? О том, что у меня в голове?
Я не возражал:
— Конечно, мне трудно влезть в твою шкуру.
— Да кто тебя просит? Я, что ли?
— Нет, конечно.
— И я не собираюсь влезать в твою, — продолжал он. — Почему, собственно, я должен с тобой соглашаться?
— Вовсе не должен. Одного только не понимаю — зачем ты поехал с нами. Может, у тебя было совсем другое на уме?
Я наблюдал за пылинками, кружившимися в последних лучах солнца.
— Может, ты и затеял это совместное путешествие, чтобы поскорей вернуться?
Он опустил голову.
— Пожалуй, что так… И правда, — он посмотрел на меня, — не лучше ли нам вернуться?
— Да, — пробормотал я. — Лучше.
