— Хватит, прекрати, — осадил он Мольтени недавно.
Его поддержал Фриджерио, самый молодой из наших сотрудников. Тот всегда ведет разговоры о психоанализе и прочих новейших теориях, которых я не знаю и знать не хочу. Послушать его, так Бертони следовало бы окружить уважением и он моментально выздоровеет.
— А если он всегда был чокнутым! — ввернул я.
— Неправда, — возразил он. — Это из-за нас и из-за своей жены он свихнулся.
— У тебя самого мозги набекрень, — отпарировал я. — Не очень-то лезь со своим уважением! Как бы тебе это боком не вышло!
Фриджерио меня не слушает. Когда-нибудь поймет, что я прав, но уже поздно будет. Я уверен, что предсказание мое сбудется.
Меня это, впрочем, не радует, ибо он единственный в нашей конторе, кто достоин продвижения, хотя и не думает о карьере. На что ему сдался этот Бертони? Другие всегда потешались над Бертони, а теперь дрожат за свою шкуру! Вспомнили вдруг о повышении! Не видать им его как своих ушей. Вот умора! Начальство морочит им голову, чтобы приковать к работе. Чтобы они не валяли дурака и не сушили весла, как я. Мне через год уходить на пенсию. Еще несколько лет назад я тоже слышал там, наверху:
— Помни, дорога всем открыта.
Последний раз я усмехнулся и спросил:
— Открыта? Для кого?
Теперь вот отсиживаюсь в своем углу. Не перетруждаюсь. Меня, конечно, околпачили, но не до конца. Я приглядываюсь к другим: вот дураки — вкалывают изо всех сил. Вся контора.
Потолок над нами стеклянный.
В солнечные дни свет обдает нас жаром, рассыпаясь на квадратные ячейки из-за железной решетки на потолке. Идешь по полу и чувствуешь себя как в винограднике.
Но в дождливые дни все вокруг сереет: мои сослуживцы то и дело закидывают головы и смотрят на потолок, пока один из нас не поднимается, чтобы затянуть стекла тентом. По крайней мере не будет капать на столы.
Один только Бертони не понимает в чем дело. Он выскакивает из-за стола, как собака, почуявшая дичь. Затем хватает шнуры и начинает их яростно развязывать.
Побледнев, Ригольди поднимается со своего места.
— Уж не хочешь ли ты устроить нам душ? — спрашивает он.
— Вы должны были прежде спросить меня! — взрывается Бертони и, сопя, продолжает развязывать шнуры.
— Что я вам такого сделал? Что вы от меня хотите?
— Ты что, ты что?! — вскрикивает Ригольди, пытаясь его остановить.
Но Бертони опережает его: выпустив из рук шнуры, он замахивается кулаком. Удар отбрасывает Ригольди к шкафу, так что слышен треск сломанной дверцы. Некки вскрикивает, но тут же умолкает из боязни, что ее услышат «там». Позеленевший от злости Ригольди проглатывает обиду и возвращается на свое место. Бертони удается наконец развязать шнуры. Онемев, мы смотрим на происходящее. Тент на наших глазах падает вниз, обнажая квадратные серые стекла, по которым текут ручьи дождевой воды.
Он и ко мне пристал на лестнице. Я спускаюсь в гардероб за плащом, вдруг вижу: Бертони скачет навстречу с нижней площадки. Хватает меня за рукав:
— А, и ты заодно с ними!
— Я-то при чем?
— Спелся со всеми?
— Что я тебе сделал?
Похоже, он успокоился. Но глаза все равно налиты кровью.
— Почем я знаю? — отвечает. — Ты никогда ничего не делаешь. За это и поплатишься. Понял?
Я боюсь. Да, да, просто боюсь. Кто знает, что у этого психа на уме. Я ничего не сделал ему плохого. Разве что не вступался за него. Был бы он в себе, я бы объяснил все ему, может, даже извинился.
Другие тоже бы с ним поговорили. Они ему, правда, здорово насолили, но ведь не ему одному. Со мной, например, чего только не выделывали! Чего я только не вынес! Такова жизнь: нас лупят, а мы не прочь отлупить ближнего. Надо же было нарваться на психа, которому это невдомек! Ему хочется стать нашим судьей, хотя сам он заслуживает порядочной порки. Сам наломал дров, а поскольку не в своем уме, то видит только причиненное ему зло! Если ты больной, то нечего тебе делать среди здоровых.
Однако и заведующий отделением что-то пронюхал. Как-то он увидел, как мы, верней, они разыгрывали Бертони, и строго призвал всех к порядку. Сам он крут, вспыльчив, и с ним шутить опасно. Он дал понять, что не потерпит подобных сцен. Так что никто не пытался заводить с ним разговор о Бертони. Но скоро он сам смог убедиться, насколько опасна ситуация. Случилось так, что никто не предупредил Бертони, что на праздник святого — покровителя города мы все равно работаем с утра. Но разве можно было нам ставить это в вину? Разве мы обязаны всех предупреждать? Он нам все время угрожает, а мы должны о нем заботиться? Вот он и ввалился в одиннадцать утра, весь красный, трясущийся от злобы. Бросился к столу заведующего и, показывая на нас пальцами, заорал:
