— Да.
— Но ведь страхом жив человек! Иногда, старик, от него можно и загнуться, говорит мой друг-кардиолог, но обычно все обходится легким испугом. Не веришь?
Мариано с изумлением внимал ему.
— Человек — это кладезь всяческих страхов. — Бербенни положил сигару на край пепельницы. — С одним он справляется, а десяток остается при нем. И такой человек считается храбрецом. Представь себе, что творится с другими.
Отодвинувшись от стола, он закинул ногу на ногу.
— Извини за отступления, но я иначе не могу. Хотя, как знать, может, в них вся суть.
Взглянув на Мариано, который слушал его положив руки на колени, он добавил:
— Хорошо, вернемся к твоим проблемам. О тебе еще не пронюхали, но это может случиться. Солидную услугу оказал ты своему другу?
— Думаю, что да.
— Дело прошлое или все еще продолжается?
— Еще продолжается.
— Поэтому-то ты и сидишь как на иголках? — с любопытством посмотрел на него Бербенни. — Извини, что я хожу вокруг да около, но она мне сказала, что ты предпочел бы пока не входить в подробности.
— Верно, — стушевался Мариано.
— У меня такое впечатление, будто я обследую больного, который не желает признаться в своей болезни.
Бербенни отправил обратно в рот сигару, но та успела потухнуть.
— Впрочем, я к этому уже привык. Первый признак старости — привычка ничему не удивляться. Итак, в чем же ты повинен? Это по крайней мере ты можешь сказать?
— В укрывательстве.
— А, — вздохнул Бербенни, — наконец-то!
Он снова зажег сигару и, втянув щеки внутрь, сделал глубокую затяжку.
— Хранение бумаг?
— Нет.
— Укрывательство людей, вещей?
— Людей. Короче говоря, — признался наконец Мариано с усталым видом, — дело заключается в следующем: я предоставил кров человеку, сбежавшему из тюрьмы.
— У себя дома?
— Нет, за городом, в Альяте.
— Политическому?
— Да.
— За что его посадили?
— Не знаю.
— Какой ему дали срок?
— Не знаю, — уныло повторил Мариано.
Бербенни развел руками:
— Но это чудовищно! Просто чудовищно! Такой человек, как вы, и такая неосторожность!
Мариано горько усмехнулся:
— Теперь ты перешел на «вы»?
— Извини, пожалуйста! Но это неслыханно! И надолго он к тебе?
— На недельку, думаю.
— Думаешь? Но ты понимаешь, что ты делаешь? Попасться на удочку к красным! Тебе, уважаемому специалисту, человеку с твоим положением! — Бербенни вздохнул. — Подумать только! Если бы такое случилось со мной и под угрозой оказалось бы мое положение… Да я ни за что не пошел бы на это, даже ради самого лучшего друга. Черт возьми, всему есть предел, даже добрым чувствам.
Мариано слушал его с низко опущенной головой.
— Впрочем, что же я так расшумелся? Ты ведь, бедняжка, действовал из благороднейших побуждений, из чувства дружбы, а что может быть святее этого.
Бербенни развел руками.
— Подумаем лучше, как выйти из положения, — сбавил он тон. — У тебя нет заслуг перед фашизмом?
— Нет.
— Ты никогда не имел дела с политикой?
— Никогда.
— Надо же было ввязаться именно сейчас! — Бербенни устремил взгляд в потолок. — Ладно. Вернемся к нашей проблеме. Я кое-что могу сделать, если тебя, не дай бог, застукают.
Он встал с кресла. Мариано не сводил с него тревожного взгляда.
— Да, — спокойно продолжал Бербенни. — Среди моих пациентов есть видные люди.
Он снова сел в кресло и закончил:
— Люди, которые могут помочь тебе одним телефонным звонком.
— Вот как!
— Разумеется, на определенных условиях. — Бербенни откинулся на спинку. — Главное — держать язык за зубами и не торопиться. И помни, ты ничего не знаешь.
— Как это?
— У тебя и в мыслях не было укрывать какого-то беглого. Одолжил ключи от дома другу, и все тут.
Мариано недоверчиво смотрел на него.
— Главное — все отрицать, — продолжал Бербенни. — Как в любовных делах — несмотря на очевидность. Только при этом условии можно чего-то добиться.
— А чего нужно добиваться?
— Пока ничего. Пусть этот кошмар кончится сам по себе.
А в случае осложнений немедленно дай мне знать.
Мариано не сводил глаз с его лица.
— Я тогда позвоню кому надо, — добавил Бербенни. — И скажу, что ты абсолютно ничего не знал о происходящем.
Он поднял кверху палец:
— Повторяю: абсолютно ничего не знал.
Он строго на него посмотрел:
