— А этот без стекол.
— Да, единственный, — ответил огорченно Перего. — Но теперь их можно не вставлять: ущерба не возместишь.
Он вынул из шкафа книгу в кожаном переплете. Золотыми буквами на корешке было написано: Анджело Де Губернатис. «Язык цветов, или Легенды растительного мира».
— Главный враг книг — это пыль.
Он провел указательным пальцем по обрезу:
— Видишь, до чего черно?
Тут он так сильно хлопнул рукой по обложке, что Антонио невольно вздрогнул, а в воздух поднялся клуб пыли.
— Ничего не поделаешь, — промолвил Перего.
— С книгами или с самим собой? — спросил Антонио, делая шаг назад.
— С тем и с другим.
Он поставил книгу на место.
— Но поговорим о тебе, — сказал Перего, положив Антонио руку на плечо. — Сколько лет мы не виделись?
— Шесть или семь, я думаю.
— Ты женился?
— Нет. А ты?
— Я тоже, — сказал Перего, усаживая друга на диван рядом с собой. — Я всегда боялся остаться еще в большем одиночестве. А ты все политикой занимаешься? Когда-то ты был социалистом.
Антонио смешался:
— Да, допустим. Но, ты знаешь, идеи, по счастью, меняются, эволюционируют.
— Значит, ты поправел.
— Как раз наоборот. Во всяком случае, мне не хотелось бы говорить об этом.
— У тебя, наверное, полно забот?
— Хватает. Кстати, не говори никому о нашей встрече.
— Разумеется.
— Ты меня не видел. Ладно?
— Ладно, — согласился не очень охотно Перего.
— Тебе в любом случае ничего не грозит, — продолжал вполголоса Антонио. — Я хотел бы лишь получить от тебя небольшую информацию. Речь идет об одном преподавателе. Ты его знаешь. Это твой коллега.
Перего вздрогнул:
— Лози?
— Да, Лози. Как ты догадался?
— О, это нетрудно! — воскликнул Перего, откидываясь на валик. — Он попал под суд, а затем в тюрьму. Но почему он тебя интересует?
Антонио помолчал.
— Извини, но я предпочел бы не отвечать. Не потому, что не доверяю тебе.
— Все-таки не доверяешь.
— Нет, постарайся меня понять, — твердо сказал Антонио. — Дело это весьма щекотливое.
Перего пожал плечами.
— Ладно, — ответил он. — Согласен.
Помолчав немного, добавил:
— Боюсь, однако, что не смогу быть тебе полезным.
— Почему?
— Потому что мало о нем знаю. Он был очень скрытен.
Антонио кивнул головой.
— Вы не дружили?
— Нет, с ним невозможно было дружить. Любезен он был со всеми, но никому не доверял.
— Из осторожности?
— Не только поэтому, — возразил, бледнея, Перего. — Скорей из презрения. Он не считался с нами совсем. Иногда вместо ответа улыбался. В школе он вел себя так, словно его случайно туда занесло. Не знаю, ясно ли говорю?
— По-моему, да.
— Он участвовал в педсовете, принимал экзамены, — продолжал Перего. — Но скорее как посторонний наблюдатель.
— У тебя душа к нему не лежала?
— Да, потому что нас он не замечал. Ты понимаешь, что значит не замечать окружающих? Для него мы не существовали, он как бы отказывал нам в праве на существование. Ты думаешь, я преувеличиваю, но, поверишь ли, для меня только сейчас что-то проясняется.
Он подошел к окну и раздвинул шторы, чтобы пропустить побольше света.
Возвращаясь к дивану, добавил:
— Я заметил, что веду себя с ним как-то странно. Ты ведь знаешь, перед некоторыми людьми изо всех сил стараешься показать себя с лучшей стороны.
— Да.
— Так вот, с ним, наоборот, я был гадок сам себе. Даже если он молчал, улыбался и только слушал, ты в конце концов говорил то, что говорить не собирался.
— Чем, по-твоему, это объяснить?
— Понятия не имею, — сказал, присаживаясь, Перего. — Может, хотелось его чем-то привлечь и приходилось подлаживаться под него.
— И это помогало?
— Нет! — воскликнул Перего. — Он не вылезал из своей скорлупы и только насмешливо наблюдал за тобой. А это унизительно, понимаешь? Он играл с тобой, как кошка с мышкой.
Учитель отер рукой лоб.
— Лози, казалось, подавлял своим превосходством в чем-то, — добавил он, понизив голос, — Приходится в этом признаться, хотя и не хочется, потому что в общем-то я его презирал, понимал, что его невозмутимость притворна, просто он умел сдерживать эмоции. Но, может быть, его превосходство и заключалось в этом.
Не поднимая глаз, Перего продолжал:
— Ученики относились к нему так же. Никто его не любил. Все чувствовали между ним и собой барьер, через который никому не удавалось перешагнуть.
