«Может быть, и нужно пить сулему? — думал Павел, прохаживаясь по тарелке куском хлеба. Напившись чаю, он оделся и пошел во двор. Там поправлял лопатой размытую дорожку.
Шла весна. На крышах скандалили воробьи, у сирени с черными прошлогодними листьями крутился жулан. На земляных оттаявших шишках высыхала жухлая трава. Все оживало или готовилось ожить. А он…
Павел пошел домой. Теплые домашние запахи повеяли на него. Милый, старый дом, родной, построенный еще отцом. Мама здесь ходила, убирала. Умерли здесь оба. Он вошел в кухню.
— Знаешь, мама… — оговорился он и облизнул губы. — Знаешь, меня кладут на операцию, легкое хотят резать.
Тетка — она мыла посуду — уронила тарелку в таз, грузно подошла и схватила голову Павла:
— Бедненький ты мой.
Ее руки пахли мылом и были мокрыми. У Павла щипало глаза от жалости к себе.
— Ты не соглашайся, Паша, не соглашайся, — твердила тетка. — Я все сделаю, все… Так сделаем.
Ее нижняя челюсть выдвинулась вперед.
— Первое — строгий режим и никаких вертихвосток. Второе — питаться: туберкулез — болезнь голодных пролетариев, а ты последнее время ничего не ел, и знаю-знаю из-за кого. О-о!.. Пусть только попадется, она пожалеет, кобыла этакая! Я все скажу ей, все! Я берусь за тебя. Сама! Обеими руками! Так и знай! Держи-ка полотенце…
И Павел начал вытирать посуду. Ему стало легче. Сказав тетке, он свалил часть своей ноши и пошел освобожденный, с выпрямившимися плечами. Он откажется от операции. «Это не трусость, — соображал он, — а простая житейская осторожность: авось домашними средствами обойдется. Конечно же обойдется…»
3
Шли дни. Тетка развертывала военные действия против туберкулеза. Румянец борьбы утвердился на ее щеках, бородавки победно вскинули волосяные султанчики.
Главный удар направлялся на желудок.
Совершались долгие экспедиции в магазины и на базары.
Готовились вкусные тяжелые блюда — мясные пироги, паштеты, яичницы-глазуньи, жирные, наваристые супы.
Тетка всюду добывала целебные рецепты. Вечерами, нацепив очки на нос и вооружившись шариковой ручкой, что-то писала в тетрадь, черкала, вычисляла. Потом варила дегтеобразную массу, отдающую сразу шоколадом и свиным салом. И не упускала случая упрекнуть Павла за перевод дорогих продуктов: «Семь коров тощих съели, семь коров тучных…»
Но лучше Павлу не становилось. От постоянного вслушивания в себя он приобрел вид углубленный, вдумчивый. Он мало читал, в разговорах мало слушал. Поразило его лишь то, что в Союзе все уже знали, чем именно он болен. Встречая, не спешили подавать руку, а при его кашле быстро отворачивались. И прямо-таки истекали густым сочувствием. А Чужанин прислал открытку: «Держись, старый пират».
Почему — старый?.. Почему — пират?..
1
И вдруг явились гости — сами, без приглашения.
Павел шел из Союза (ходил за холстом, масляными красками и подрамниками. Все это оттягивало руки). Он купил и натолкал в карманы пальто колбасу и конфеты, прочие вкусности.
Пробегающие мимо него весенние барбосы, грязные и влюбленные, приостанавливались на секунду, восхищенно крутили носами и бежали дальше.
Павел брел себе потихоньку. Поглядывал. Дома… Уж нет в них зимней окоченелости. Ожили и оголились, словно рубашки сняли. Четко были видны их темные, поношенные тела. Или эти ручьи, скачущие к реке, чтобы умереть в ней, но и разрастись — в складчину — до масштабного водяного потока. Черные доски тротуаров, дорожка, которую он месил ногами тысячу раз, но так и не присыпал шлаком. Крыльцо, истертое его подошвами.
— К тебе, Павлик, гость, — предупредила тетка.
«Кто бы это мог быть? — соображал Павел и шевельнул ноздрями. — Ишь, надымил».
Павел был рад и не рад: лишь бы обойтись без сочувствий. Усиленной работой лицевых мускулов он придал себе довольный вид, пока разгружался от свертков в кухне. Покашливая от табачного дыма, заглянул в зеркало. На него уставилась бледная, с синевой, но в общем спокойная физиономия. «Ничего, можно идти». Он пошел в комнату, говоря:
— Отличнейший денек, чудесный… А кого это мне бог послал?
Вошел и увидел, что бог послал ему Чужанина. Павлу ровно кто мелкий гвоздь в сердце вбил.
