Чух сидел у окна. Шапка его лежала на подоконнике вверх бархатным донышком. Он курил, не затягиваясь, быстро фукал дымом.
С тех пор как Павел узнал о Наташе и Чужанине, он ощутил к Чуху робость и въедливое любопытство. Все ставил вопрос: чем прельстил?
— А, хворый! — вскричал Чужанин и протянул широкую сильную кисть с золотым кольцом на суставе. — А ты бодр, свеж, хоть жени тебя… — Он усмехнулся. Веселье пробежало от глаз вниз, на выпиравший длинный подбородок.
— Нет, вы только посмотрите на него! Слушай, тебя просто обманули! Какой туберкулез, влюбился, наверное. Признавайся, старый пират!
Павел воспитанно улыбнулся, сел, взглядывая исподлобья.
Оказалось, Чужанину понравились новые Павловы работы.
— Колорит у тебя раскрепощен, есть поле деятельности для мысли. Шагнул, крепко шагнул, старик. Хвалю!
«За что любит? Целует ведь и прочее… — думал Павел. — Потрепан. Губы честолюбивые, тонкие… Лысина… Плешивый донжуан!»
— Что новенького на белом свете? — спросил он.
— О, воз новостей… И каких! Во-первых, взрыв в созвездии Лебедя. Понимаешь, умерли старые миры, из них рождаются новые. Сверхзвезда! Говорят, квазар есть временный антимир. Потом станет миром. Второе — получены сигналы…
«Отчего я терплю его?» — думал Павел.
2
А в дверь уже лез второй знакомый голос.
— Да не беспокойтесь, мамаша, — басил Гошка. — Дайте-ка мне тряпку побольше. Грязища, скажу вам, страшенная.
Гошка вошел и остановился, щурясь. Он был куда выше и шире, чем ожидал увидеть Павел. И такой свежий с улицы. Но — сердитый.
— Здорово, Пашка. Что не заходишь? Обещал… — Он тиснул ему ладонь. Павел бормотал что-то — ему было стыдно. — А это кто? Дружок твой?
Гошка рассматривал Чужанина. Потом махнул шажищем через комнату, сунул руку:
— Знакомимся, шеф!
— Чужанин, художник!
— Жохов, пенсионер. Значит, Чужанин… Гм-гм.
Гошка сел на стул и вытянул ноги.
— Так, художник, — сказал он. — Тогда мы коллеги. Я тоже художник. От слова «худо».
— Не знаю такого. Вы кружковец?
— Не-е, я профессионал. Туберкулезник.
Чужанин завозился на стуле.
— Шеф, туберкулез — это не очень заразно.
— Я и не боюсь…
— Мне показалось, Чужанин… Видел я вас как-то, видел. На выставке. Выпил… и забрел. С тех пор воображался ты мне гномиком, чумазым и страшно злым. Оказывается, рост и все такое… Скажи, ты цвет не ощущаешь или просто выламываешься? Люди, конечно, не красавцы, но и не трубочисты.
Чужанин молчал.
— Не удостаиваете?
— Ну, скажи я, что художники учат других видеть, представляют работу для мысли, привлекают в соавторы, и что? Всем не втолкуешь.
Гошка прямо-таки замаслился.
— Значит, не для всех… Так в кого вы целите?
— В сомышленников. В тех, кто уважает меня.
— О, вы уважаете себя… Если судить по одежде. Калькулирую: пальто — сто восемьдесят, шапка — тридцать, корочки — сорок, костюмчик — около двухсот. Шеф, для грабителя вы — лакомый кусочек. А эти вот картинки с пауком и змием ваши? Нет? Конечно, раз без грязи… Значит, это Павлуша выпендривается. Мог написать вот ту славную березку, а теперь пишет морских пауков. Ваше влияние, шеф?
— Не мое, — сказал Чужанин и сощурился на картины. — Но мне они нравятся. В них что-то есть. Это история земной жизни — движение ее из воды на сушу. А осьминоги… Разве это не сама земная жизнь со всеми ее страстями и переплетениями. В этих работах Павел мыслит… А возьмите его эскизы к панно «Город». Он его показал живым — здания, трубы. Завидую!
— Да ты человек завидущий. Не сердишься на меня?
— Нет, — тряхнул головой Чужанин. — Вы больны и несчастны, вот и злитесь.
— А вы, разумеется, счастливы?
— Я делаю то, что считаю нужным, и уважаю себя за то, что имею смелость делать.
Гошка ощерился, выставил зубы. Павел заметил, что они по-собачьи остры.
— Не будем пикироваться, — мирно сказал Чужанин. — Я не скажу, что, судя по одежде, вы себя не уважаете. Вы — человек мира внутреннего (я немного психолог), и вид одежды для вас несущественен. Все дело в человеке.
— А что такое человек? — быстро спросил Гошка.
— Э-э-э, пессимизм… Вот вы мне и ясны. Здесь мы с вами не столкуемся, я — оптимист.
— И как же это выглядит?
