1
Вернулся Павел от Гошки в первом часу ночи, на шатких ногах. Потому он проспал утро.
Разбудило его перебравшееся с глаза на нос солнечное пятно, теплое и щекотливое. Он чихнул и сел в постели.
Все было стандартным: слабость, будто он и не спал, утренний взрывчатый кашель. Павел сдерживал его. Он рассматривал свою руку. Похудел — одна мосталыжина. Срам!.. Нужно делать упражнения с гирями. Но не то что вздымать гири — вставать не хотелось. Здесь круг: если встанешь, надо ходить, ломать слабость, копировать «медвежат», работая мелкими кистями… Деньги, черт их побери!
И крутились, не уходя из памяти, неудачливости этого года. Неудачи во всем! Взять январскую выставку. Он дал картину, первую свою большую картину — до нынешнего перелома. И что же? Лешка Чужанин наскочил на него пауком тарантулом, изжалил упреками, разнес за старомодность. И ведь как назвал, ядовитый! «Замшелая живопись»…
И прав был, Павел сам увидел это, когда почувствовал отвращение к старым работам и стал произвольным колористом. Теперь он работает иначе, но и тогда честно писал. Старомодно, но честно — как видел… Это должен быть учесть Чужанин.
Наедине Чух все объяснил Павлу. Он должен был сделать это как друг, настоящий, давний. Свежий друг такого не сделает.
Убедительно. Хотя и точила Павла мысль, почему Чух молчал раньше?
А вскоре он узнал и остальное, увидел Чужанина у Наташиной двери. Было около двух ночи, Наташа смотрела из-за его плеча, а Лешка сонно моргал, сажая на нос очки. Здесь уже подлость в квадрате! С картиной прошло — так, пустяки, шалость, но эту гнусность Павел так и не смог переварить, застряло и не двигалось.
2
Надо вставать… Тетка возмущалась долгим его сном и заявляла об этом громыханьем посуды. Никто с ним не считается, даже тетка.
Он прошлепал босиком в кухню.
Тетка накрывала на стол. Губы ее были сжаты.
— Изволили проснуться наконец?
Пустая риторика! Стоило спрашивать, раз уж он сидел за столом.
— Люди давно встали, а мой спит да спит. Я и пол вымыла, и крыльцо выскоблила. Для кого стараюсь?.. Господи! Хоть бы женился поскорее! Что и говорить, о драгоценном твоем здоровье от твоих же приятелей узнаю.
«Гошка ей болтанул», — сообразил Павел.
— Всю ночь не спала, всю ночь думала… — Она сердито смотрела на Павла. — С утра соседей обегала, а он — спит.
Она разложила яичницу на тарелки — три четверти сковороды Павлу, остатки — себе. Задумалась, концом ножа почесала голову. Взглянула.
— Слышь, Паша, может, тебе каверну сулемой полечить? Такое приключилось — заболел муж одной жены туберкулезом легких (тетка любила разные житейские случаи). Муж ее «кха» да «кха», а жена молоденькая и раздражительная, из тех, что в штанах ходят. И решила она…
…Гудел теткин голос, шумел самовар. Павел разглядывал трещину, прослеживая ее путь в столешнице. Если сощуриться, то дощатая и выскобленная дожелта доска (тетка не признавала клеенок) походила на срез тонкослоистых горных пород.
— «Что же, спасибо! — говорит муж лихой жене. — Но жить с тобой я больше не буду — страшно». Отдал он ей квартиру, телевизор и двойную тахту и ушел к другой, помоложе… Все вы, мужчины, одинаковы!
Тетка извлекла из кармана фартука клок газеты, ее чистый уголок. Отставив на вытянутую руку, внятно прочитала:
— На бутылку водки класть сулемы с булавочную головку. С булавочную, Паша, а? Вдруг поможет. Помогает же мне валерьянка, а ведь был инфаркт.
Павел затряс головой.
— Сообрази, сулема — яд, дезинфекцию в тебе сделает.
Тетка сложила бумажку, сунула ее в карман и придавила сверху ладошкой. Сказала:
— Конечно, ты умнее всех.
Павел зацепил вилкой кусочек сала.
— Ты меня дурой считаешь.
Павел положил сало на хлеб и сунул в рот.
— А я тебя растила, растила…
Павел прожевал и навалился на яичницу. Ел жадно. Все, что готовила тетка, было состряпано с точным расчетом сложения разнообразных вкусовых впечатлений. Ее поварское искусство было рассудительным, как чужанинский талант.
