— Чертова перечница… — заворчал Гошка.
— Если будете грубить, я выстрелю.
— Курки сначала научитесь взводить, мамаша.
Тетка была смущена, но быстро нашлась:
— Паша, взведи курки, — потребовала она.
— Оставь нас, — попросил ее Павел, проводя ладонью по лбу. — А то до утра не кончим.
— Тогда я умываю руки. Но ты простудишься, я тебе пальто вынесу.
И — вынесла. Прикрыв дверь, смотрела на них в узкую щелку.
— Пашка, сегодня я к Вовке пошел. Наталья… Он ее прибил!
— Кого?..
Павел встал и теперь качался, переступая, — ноги уже плохо его держали.
— Дурак! Наташку твою! Шли к нему с Михаилом выпить — на пельмени звал, с Наташкиной получки. Пришли — а там толпа.
Павлу наконец стало ясно, что он давно спит. Он зажмурился и уронил голову на плечо.
— Да очнись, дура!
Гошка тряс его, мял плечи. Вскрикивал:
— Убило такое дерьмо! И как?! Что она нашла в нем, что они все находят в смазливых рожах?! Не понимаю, не понимаю! Нажрался, гад, дохлятина, на копытах не держишься. Бить их надо! — он встряхнул Павла и поволок за собой. — Должен ты за нее посчитаться, должен!
Одуревший Павел видел дорогу только как череду темных провалов и мостики между ними в виде поблескивающих под лампами тротуаров. Он то и дело засыпал на ходу.
…Бах! Черное с зеленым глазом набегает. Ближе, ближе. У-у, страшно!.. (Павел побежал, но Гошка клещами цапнул его за локоть и дернул обратно.) Ну, разве можно так давить живого человека? Даже смешно. А, так это такси?..
…Голос Жохова: «Ку-да тебя несет?» Многоглазый и общий ночной дом. Окна в нем ярко светились, даже казалось — он весь горел внутри. Около сновали люди. Над жужжащим говором вис увещевающий голос:
— Граждане, не мешайте! Сюда, товарищ капитан…
— Ишь, милиции наперло — тьма-тьмущая.
— Раскачались…
— Лежит на полу, и руки в муке. Тесто на пельмени месила.
— Чем, чем? Мясорубкой?! Такого не бывает.
— И-и!.. В семейной жизни и не такое бывает. В прошлом году на Майские в пятиэтажке…
— Пьяный он был, орал по-дикому. А маханул — точнехонько в голову.
— Ничего-то я не слышала, а будто уронили стул.
— Бабы кошки, выживет. Он-то удрал?
— Не уйдет!
— Что делают! Что делают?!
— Шли бы и спали себе, граждане…
— Говорю: бабонька, огонь взяла голыми руками. Отступись! Гордая была, непреклонная…
Была… Павел перевел задержанное дыхание. Его трясло. Дрожала челюсть.
— П-пусти, — просил он Гошку. — П-пусти!..
Он рвался, а ноги скользили по грязи, и руки были неживые.
— Айда! — тянул его назад Гошка. — Не лезь туда, пойдем.
— Не-е, пусти… пусти к ней.
Гошка развернул Павла сильным рывком и пхнул в темноту.
…Они торопливо шли, их шаг ускорялся, ускорялся, они бежали. Все летело мимо, ощущалось вокруг черной трубой.
Тут и пришел перелом, Павел почувствовал — тело его было твердым. Он схватился за палку штакетника и легко оторвал ее. Ударил по земле — палка брызнула щепками. Ноги его ступали крепко, глаза перекатывались, жадно схватывая все. Руки напряженно, хищно тянулись. Пальцы так и ходили. Гошка торопливо, с хрипом, кидал ему слова:
— Удрал, сволочь… К Мишке пойдет, в диспансер… Обязательно. Советчик… Силен! Привычка… Володька туда заскочит, прежде чем деру дать!..
4
В переулок они входили осторожно, оставив за спинами улицу с фонарями и блеском граней мостовой.
Ночью переулок был иным — раздавшимся.
Они пошли вдоль высоченного забора, уходившего, казалось, прямиком в небо.
Под осторожными их шагами звякали консервные пустые банки. Гошка шипел:
— Доска выломанная где-то, сдвигается… Домой отсюда бегают, через дыру…
Он ощупывал, толкал все доски подряд. Наконец одна закряхтела и пошла в сторону. В косую прорезь вдруг засветился лунный белый сад. (Павел только сейчас заметил и позднюю луну, и черные ее тени.)
Гошка стал протискиваться. Павел нырнул следом. Остановились у забора. Послушали — ничего, тихо. Вошли в густую тень забора, в ней и шли до той стороны дома, где больничное отделение на двадцать коек. Там все спали. Окна палат были темными, коридорные стекла чуть желтели от экономных двадцатипятисвечовок. Лишь из дежурного кабинета прожекторно резкий свет высветил пожарную бочку и валявшиеся около нее окурки.
