…На каждой осьминожьей лапе он выписал свою слабость.
На одной писал: «Непродуманность действий», на другой — «Трусость», на третьей — «Безмозглая доброта» и т. д. и т. п.
Поразмыслив (для чего Павел схватил себя за подбородок и сжал его), он решил, что лапы три-четыре можно отрезать запросто, стоит только взять себя в ежи. Но с остальными придется воевать. Времени эта война заберет много и силы тоже возьмет. Какой же избрать метод?..
Он прижмурился, соображая, и вдруг вспомнил Наташу — плечи, грудь, ноги — всю ослепительную ее наготу. Мысль, что другой будет ласкать ее, привела Павла в бешенство. Даже руки затряслись. Он бросил карандаш и встал.
Пора есть снотворное, чтобы спать спокойным.
Володька тоже взбесится, теряя ее, это точно, верно!
А вдруг он ударит Наташу? Разве можно бить ее? Ага, тогда ударит его, Павла. Надо что-то придумать, надо быть готовым.
— О-ох, Наташка, Наташка, хоть бы тебя совсем не было, — замотал он головой.
Камнем треснет. А если ножом? Какая есть самозащита? Бежать?.. Закрываться?.. Хватать за руки?
Ну, ладно, все. Какие главные его дела на завтра?
Он посмотрел расписание, приколотое к стене. За неделю им было назначено сработать эскиз панно «Закат в городе» (80 см на 110 см), а завтра встать в семь, прогулять Джека, поработать карандашом и идти на лечение к одиннадцати. Потом Союз (сдать больничный), заняться с Джеком (отработка команды «лежать»). И, конечно, звонить Наташе.
3
Он едва проглотил таблетки и смыл водой горечь, облепившую гортань, когда в окно сильно застучали. Били кулаком, по раме. «Володька? Уже!»
Джек соскочил, одуревший, с заломленным во сне ухом. Он гавкнул в окно и стал лаять.
Павел отдернул занавеску: в темноте то всплывало, то исчезало смутное лицо. Исчезло. Теперь били в дверь: Джек побежал и басовито отозвался.
Павел пошел открывать дверь, но выскочила тетка, замахала руками:
— Паша, не ходи!.. Паша, не открывай!..
— Но ведь стучат. Открою, — говорил Павел. Сам чувствовал — таблетки начали работу. Все покачивалось — и окно, и тетка. Покачиваясь и сам, он плыл в приятное равнодушие.
— Паша, это бандиты!
— Наплевать.
Цветочки замельтешили, запрыгали — синие и красные. Павел ладонями сильно прижал глаза: зачем она шьет яркие такие халаты? Сказал:
— Бандиты кого попало не грабят.
— Не говори так, Пашенька, не говори, ты костюм купил и туфли, и собака у тебя дорогая. Знаешь, какие нынче пошли? Они в утробе матери с ножами сидели.
Павел снял ружье со стены. Теперь пусть бандиты, плевать!
Застучали в кухонное стекло. Павел взвел курки и вышел в сени.
— Кто? — спросил он.
Молчание. Джек громко нюхал дверную щель и стучал хвостом. Значит, там не бандит, а хорошо знакомый человек.
Павел двинул щеколду и приоткрыл дверь. Около крыльца в лунном свете маячил Гошка — черным длинным столбом.
— Чего тебе? — спросил Павел. (Таблетки растекались — одурью.) Гошка стоял, покачиваясь на ногах.
— Стыдно, стыдно, Гошенька, — затрещала тетка из-за плеча. — Я к вам как к родному, а вы ночью приходите, пугаете.
— Оставьте нас, мамаша, — сказал Гошка.
— Не оставлю! Паша, не верь ему, он сегодня отчаянный.
— Тогда я буду стоять до утра, — пригрозил Гошка.
«Спать, лечь спать», — мечталось Павлу.
— Тетя, уйдите, так до утра простоим. Пушку возьмите, а Джека не пускайте, — Павел спустил курки и поставил ружье к стене, звякнув стволом.
— Ну, чего?
Павел посмотрел на уличные лампы. Как звезды. Они дрожали, предсказывая сырую погоду.
— Говори.
Павел зевнул. Осторожно, чтобы не ступить мимо, слез с крыльца и сел на последнюю холодную ступень. Задом почувствовал: осень! Э-эх! Спать бы! Вытянуться и хрустнуть всеми суставами, закачаться, уплыть в счастливую страну.
— Я тебе сейчас такое скажу! — бубнил Гошка. — Такое, ты у меня выше столба скакнешь. Думал, хорошим стал! Умным сделался?
Павел клюнул носом. На крыльцо опять вышла тетка.
— Уходите! — требовала она.
— Да отвяжитесь от меня, мамаша. Идите спать! Мне с вашим г… поговорить надо.
— Сейчас же уходите!
Тетка, к изумлению Павла, вытащила из-за спины ружье и, уперев приклад в живот, навела его на Гошку. Павла заинтересовало, выстрелит или нет?
