Павел не глядел на Володьку. Тот уже не интересовал его.
Спросил устало:
— Не забили его? А?
— Не-е… — Гошка потрогал Володьку концом ботинка. — Живуч, сволочь! Но теперь не сбежит, теперь — накрылся.
— Пойдем отсюда, — сказал Павел. Они, не оглядываясь, прошли быстрым шагом несколько кварталов. Гошка косился на Павла (тот на ходу все щупал скулу).
— Чего? — спросил Павел. — Любуешься?
— Слушай, а ведь ты псих, — сказал Гошка. — Когда ринулся, я едва успел отскочить. Ей-богу! А уж кто из вас двоих взвыл, я так и не понял. Ты?
Павел молчал. Погодя время Гошка заговорил опять. Тон его был спокоен и рассудителен:
— Не выходишь ты у меня из головы. Сравнить вас — курица и ястреб. Не понимаю. Тебе жалко Наташку? А?..
Павел промолчал. Перед ним опять ходили лунные долгие полосы, в них снова вскрикивал, метался ненавистный человек.
Злобно дрожало сердце.
Гошка гнул свое:
— Теперь дело… Если мусоры вызовут (им Володька брякнет), отпирайся, и никаких. Спал, мол… Синяк?.. Говори, что колол дрова. Тетку предупреди, она твое верное алиби. В конце концов, правы мы: один прибьет твою бабу, другой проткнет самого тебя. Давай пальто отряхну, — и вдруг захохотал.
— Ты что? — обернулся Павел.
— Переделали красавчика.
6
…Павел запер калитку. Остановился.
Серый пустынный двор ширился перед ним. Павел и себя ощущал пустым, как этот осенний двор, как и консервная банка «Лосось», выброшенная к забору.
Гряды высились. Между ними — вялая ботва, морковные, свекольные листья. И это двор его детства. Здесь он играл мальчишкой, здесь рос. Ему захотелось крикнуть злобно и возмущенно. Неправда, что будущей весной он — лопатой — поднимет эту рыхлую землю, а тетка прогребет грядки и бросит в них семена! Вранье, что эта земля совершит еще один круг плодородия, выбросит зеленые крестики редиса и сморщенную, будто сердитую, листву картофеля.
Был серый осенний огород, и в нем серая бесконечная тоска.
Дома стояли вокруг — сонные и черные. Опадали, шурша, листья. Сначала был резкий щелчок отсекаемого черешка, и лист начинал свое падение, задевая другие листья, и жестко шуршал, пока не ложился у корней.
И был новый щелчок, и новый лист начинал медленно шуршащее падение.
Иногда лист планировал и падал подальше, задевал электрический провод. Тот звенел тихо-тихо, и звон бежал по проволоке. Гас.
И все падали и падали листья.
1
Гошка уехал за город — первой электричкой. Так боялся милиции.
Он спал в стогах, ел сухари, а на сон грядущий, чтобы лучше спалось, пил водку. Вел он дикую жизнь дней пять, а потом вернулся, поняв, что делает глупость. Он спросил мать, не приходил ли к нему кто. Был только Павел. Значит, Володька не разболтал. А может, успел очухаться и смылся?
Что делать? Идти к Павлу?
Гошка пошел в диспансер: он и хотел, и побаивался узнать неприятное.
Входя в калитку, он увидел Павла. Тот стоял посреди диспансерного широкого двора. Тонок, бледен. Не человек — свечка.
Они поздоровались и постояли рядышком. Им было приятно друг с другом, почти по-родственному.
— Вот, больничный продлили, — говорил Павел глухо. — Препарат новый подкинули, румынский.
— Новый? Тогда ешь осторожней. Я так делаю: таблетки беру, а дома мусорное ведро лечу. Пойдем-ка, посидим.
Осмотрелись — на крыльце разговаривали и курили больные — и прошли в сад.
— Что поделываешь? — спрашивал Гошка.
2
Сад был осенний, словно кованого золота. Миллионы кислых яблочек торчали на полуголых ветках. Там и сям виднелись листья, похожие на присевших птиц, и птицы, похожие на уцелевшие листики: дрозды, воробьи, еще какие-то. Они ели яблочки. Одни скусывали мягкое краем клюва, других больше интересовали семена.
И здесь же, под голыми тополями, упрямилась листьями сирень, а по увядшим травам прошла осенними свежими побегами трава мокруха.
Неистребимая, вечная. Пора ее — осень, когда все остальное слабеет и гибнет. Здесь и идет ее торопливый рост.
А в глубине сада был Мишка в пижаме. Он сидел на скамье и ел дикие яблочки, сощипывая их с ветки. Косточки выплевывал в зеленую плевательницу. Траекторию их полета направлял, задирая голову.
Несмотря на такое легкомысленное занятие, он был хмурый и смотрел на Павла с Гошкой угрюмо из глазных темных впадин, подчеркнутых синяками.
