— Ладно, — сказал Гошка. — Посмотрим. А что еще новенького в подлунном мире?
И тут Павел смутился. Гошка явственно видел, как темнел его подбородок и смущение поднималось выше, к спокойному гладкому лбу.
— Разное есть. Африка окончательно освобождается, — говорил Павел. — Зимой будет выставка «Сибирь социалистическая». Иван Васильевич опять говорил об операции. «Карфаген должен быть разрушен», — говорит.
— А-а, значит, он сейчас читает Плутарха, я ему достал книжицу, — догадался Гошка. — Это у него бывает. То ему змея, то Карфаген… Значит, резаться будешь?
— Посмотрю.
— А что еще? — Гошка пытался понять, отчего все-таки краснел Павел. Смущение так и ходило в Павловой лице, шевелило веки, гнуло в улыбке губы.
Гошке стало смешно, даже приятно: исусик, симпатяга! Он сощипнул веточку «пастушьей сумки», сунул в рот, пожевал, — приятная, своеобразная горечь.
— Я открыл интересное, — сказал вдруг Павел.
— Нашел в реке морского змея?
— Почти.
— Тогда покажи, а то не поверю.
Гошка выплюнул зеленое и смотрел на Павла.
— Правда, что город забил природу? — спросил тот.
— Верно, испакостил.
— И забьет ее окончательно?
— Вопрос времени, каждому дураку известно.
— Так вот, не выйдет у города ничего. Посмотри, сколько диких трав в городе. Тысячи видов!
Павел присел и запустил обе руки в пыльные травяные космы. Он перебирал их, отбрасывая желтые газетные бумажки и старые окурки. Бормотал при этом:
— …Вот одуванчик… подорожник… Это полынь. Вот лопух, правда, растоптанный, осот, поляк. Еще какая-то травка с цветочками.
— Это мокрица, — подсказал ему Гошка. — Сволочная штука, если для огорода. Гм, мокрица побеждает город! Ты просто глуп!
Павел не обиделся.
— Вот белый вьюнок, лебеда, вот ромашка аптечная. А эту как звать?
— Не знаю.
— Она растет всюду… Почему мы не знаем того, что растет повсюду? Почему мы ничего-ничего не знаем?
Павел суетился, хватал рукой травинки, пес совал мокрый сопящий нос вслед его пальцам и дул им, из травы выпрыгивали тощие кузнечики, взлетали моли, разбегались паучки и травяные разного цвета клещики.
Здесь, у проезжей дороги, особенно много было пауков. Трава так и кишела паучьим племенем. Она же скрывала их жизнь. Одни, трудяги, тянули между травинками сверкающие тонкие нити, плели их, ежедневно, ежечасно обрываемые человеческими ногами.
Другие, тощие и хищные, охотились за мухами (и прочими) подкарауливанием или прямой гонкой на скорость.
Страховидные, но если сообразить — полезные работяги.
— Это же все лазутчики природы в городе, — говорил Павел. — Их не уничтожить, они давно приспособились, они переживут нас. Они пришли сюда раньше нас и уйдут позже, и в своем роде они нужнее, чем мы с тобой. Верь мне, природа давно стакнулась с городом, он уступает. Это выгодно. Она даст зелень, радость, кислород, а мы дадим ей место. Выгодно!
Гошка поморщился.
— Она шутит еще с нами, ее сила везде…
— Кончай треп. Я иду.
Гошка пошел, сердито думая, что вот, развели всякую аристократию, даже собачью. Плюнуть некуда! Чемпионы, язви их в селезенку! А художники уже слишком свободно живут — на травки смотрят, собакам хвосты крутят. Выходит, и они аристократия — от кисти и масляной краски.
«Король олифы! Зазнался, гад. Ко мне не ходит, по другим отирается. А кто его приобщил? Я. Кто помог здоровью? Я, Гошка Жохов, факт. Вот они, люди…»
Сияющее лицо Павла так и врезалось в память, жгло. Лямки сидора впивались в плечи.
«Чему ухмыляется? Ведь чахлот, да и художник микроскопический», — негодовал Гошка.
Но как согнать улыбку Павла? Чем?
В голову даже глупости полезли — вроде мордобития.
— Паш-ка-а-а! — крикнул он и обернулся.
Павел что-то делал с Джеком. Кажется, поправлял ошейник. Он поднял голову и глядел на Георгия вопросительно. Тот крикнул:
— Твоя… Володька…
— Что?
Павел шел к нему.
— Снюхались они, говорю. Еще в Камешках.
— Что ты сказал? Джек, брось!
Павел глядел встревоженно. На лбу висели потные капельки.
— Они расписались, Мишка мне сказал.
Пес тянул, рвался к столбику — нюхать…
