— Да… да… да…
— Встанет сосновая поросль, так, ей-ей, свою девчушку представляю. А мелочь лесная: от земли ее не видать, а распускается весною и зацвести норовит. Как ранние молодые — рот в молоке, а женятся и своего ребятенка целят завести.
— Бывает, бывает.
— Хозяин я. Предки мои крестьяне. Как я лес брошу? Мы-то умрем, а дети? Будет земля пустая. Разве это дело?
— Сиротливо будет, сиротливо.
…Лежать и слушать егеря и тетку было интересно, в движении черных, высоко залетевших птиц было успокоение. И Павел лежал, ощущая спиной жесткость доски.
— Да уж вставай, — вдруг сказал ему егерь. — Придуриваешься. Я уловил.
Он шел к Павлу. Тот чуял его запах — бензина, смолы, еще чего-то.
— Вы, я вижу, уже познакомились, — сказал Павел и сел. И приметил, что на летнем столе было поставлено все для чая. А на краю его торчала головой из газетного свертка приличная щука.
— Хороша, — сказал Павел.
— Трофей, у браконьеров для тебя конфисковал.
— Спасибо.
Егерь рассматривал Павла — молодой, отдохнувший. «Не человек — муромский огурчик», — усмехнулся Акимыч… (Павлу егерь показался энергически-хитрым.)
— Слушай, — сказал егерь. — Я сегодня говорил в охотуправлении о тебе. Картины мы тебе закажем. Ну, конечно, как лесной активист, ты нам их подешевле сработаешь. А?
— Сейчас я болен. Если на другой год?
— А мы в этом году и денег-то не наскребем. Ну, мне пора. Я крепко спешу.
И егерь пошел к калитке, Павел брел за ним.
«Это недурно, писать лесные вещи, — соображал Павел. — Это хорошо во всех отношениях. Но их правление не подозревает об официальной стороне оплаты, испугается суммы. Я же соглашусь сделать одну картину за плату, одну за так».
— Сейчас же и обратно? — спрашивал он егеря.
— А мы, знаешь ли, приехали сюда на моторке, с таким расчетом, чтобы ночью возвращаться и обшарить реку. Всего!
Он помахал белым рукавом и пошел так быстро, что Павлу померещилось — егерь катит в сумерки на колесиках.
«А проверю-ка я Наташку», — решил Павел.
3
На такси (в кармане оказалась рублевка) он проехал к Наташиному дому. Остановил машину во дворе и, не вылезая, некоторое время смотрел.
— Мне ехать нужно, — говорил ему шофер. — Некогда мне с тобой.
— Сейчас, сейчас…
Павел разглядывал завешенное Наташино окно. Желтые пучки света рисовали ее силуэт на шторе. А другой?..
И второй тени разрешалось свободно гулять по шторе и раскрывать этим свое существование.
Да, Наташка была «в законе». «Это хорошо, кончилась путаница. (Павлу до сих пор еще казалось, что не кончено у них с Наташей.) Но с Володькой… Удивила. Ну, удивила».
— Давайте обратно, — сказал он шоферу.
«Это отличный выход, замуж, — решил он. — Я же кинусь в работу и стану жить умной жизнью. Тюбики с краской не будут сохнуть на окнах, над каждым мазком буду думать. Посчитаем и помощников. Егерь даст мне понимание леса, с ним обязательный контакт.
Роль Чуха ясна. Найдется место тетке, книгам и всему на свете. Скажем, Гошка… Здесь такое: море удивительно просматривается на дальнее расстояние. Однако нужны бакены, отмечать опасные места. Итак, роль Гошки сигнальная. Подхожу к чему-нибудь крайнему. Стоп! Здесь Гошка, я даю задний ход.
Если нужна мысль с игрецой, то Чух. Лесом я иду в виде Джека, и нос нацелил, и чую запахи.
И смотрю я на все уже не двумя — двадцатью глазами».
И Павлу захотелось домой, к старинному мольберту красного дерева, оставшемуся от отца.
Ему хотелось натягивать холст, грунтовать его и, не давая вызреть на подрамнике, писать что-нибудь лесное. Скажем, рысь…
Он так самоуверился, что дома достал со стены отцовскую шкатулку. Карманную.
Тетка ничего ему не сказала. Павел считал, что тетка верила в него, она же смотрела на шкатулку как на вещь, которая должна быть в употреблении. Иначе зачем она?
Шкатулка отца была размером с ФЭД и имела запасник для нескольких картонок. Краски в ней помещались во врезанных в корпус трубочках, снабженных поршнями. Все устройство, более похожее на фотоаппарат, чем на шкатулку художника, свободно входило в боковой карман, а при работе надевалось на большой палец левой руки и опиралось дном на другие пальцы.
