Павел слушал, и его охватывала тоскливая печаль.
— Подумать только, — бурчал Гошка. — У каждого есть своя личная глупость, и все на ней успешно погорают. Читал о Наполеоне? Гениален — а погорел. Все мы — крылатые насекомые у ночной лампы, хлопаем крылышками, лезем на свет и обжигаемся. Приходит Время и выметает нас к чертям собачьим! И ты, Паша, устремишься и погоришь, и я погорю, и он вот погорит: утонет или со злости в егеря стрельнет из самопала. У каждого из нас своя глупость, своя змея. Отсечь ее? Попробуй отсеки, как раз себе голову оттяпаешь.
Мужичок харкнул окурком, прилег и натянул на голову пиджак.
— Вот мы с тобой, — говорил Гошка Павлу. — Плывем, а куда? О чем думаем? К чему стремимся? Разве мы — люди? Я так себе представляю общество — это здоровенный малый, то умный (когда все наши умы плюсуются), то дуб (когда складываются глупости).
…Не-ет, брат Пашка, настоящие люди мыслят, изобретают, открытия делают, гибнут из-за них. А мы только жрем да гадим. Приплывем, а зачем? Для чего? Ты лечишься. А я зачем тащусь? Не знаю.
— А ну тебя, — сказал Павел и ушел к Наташе. Сел рядом, прижался, обнял ее — и ушло беспокойство, и нет места унынию.
Павел задремал. В его сне Наташа, он и корпус теплохода спаялись. За его спиной крутился винт, и Наташа кричала в ночь — сиреной:
— У-у-у…
1
Из дневника П. Герасимова.
12 июня… Мне отлично живется здесь. Вот мой день: просыпаюсь на рассвете, один. Наташи нет — ходит босая по росе, а потом купается.
Воздух утром шипучий, широко вдыхать его нельзя — жжет. Я закутываю голову простыней. Воздух попадает в легкие согретый, вместе с запахом белья и мыла. Поверх я выставляю одни глаза и смотрю в окно на крыши и черные сосны. С разгоранием дня все это наливается красками и пропитывается звуками: вскриками птиц, людскими голосами.
Здесь масса скворечников.
Скворчата сидят, заткнув собой круглые летки. Верещат. Клювы их с желтыми каемками, как теткин гаманок с латунными дужками.
А простыня еще прячет и мою улыбку, широкую и глупую.
Приятно быть счастливым и глупым. Наташа так и говорит: «Дурачина ты мой». Я — ничего, доволен.
Но нет места без своей язвы. Здесь это Михаил.
— Спишь?.. — В окно всовывается Мишкина голова. Он мал ростом и опирается подбородком на подоконник.
И кажется, что лежит одна голова.
Я притворяюсь только что проснувшимся. Но его не провести.
— О ней думаешь? — бурчит он.
Погнать его? Но я не могу. Лежу, гляжу в потолок, на висящих вниз головой комариков.
— Любишь? — спрашивает Михаил. Теперь в нем проступает любопытство на уровне естествоиспытателя, заставшего муху за необъяснимо странным занятием.
— Предположим, — отвечаю я.
— Я бы не смог, — вздыхает он. — Я бабам на микрон не поверю. Хочешь, биографию твоей выверну? Анкета тебе, а ты мне картинку намажешь. Нет? Ну и дура!
Он убирает голову из окна. На подоконник влезает красная белка и грызет приготовленный с вечера сухарь. В соснах — красными полосами — прорывы утреннего солнца. (Это запомнить.) Наташа… Что он может сказать? Я знаю ее привычки. Все. Но особенно мила одна: как подсолнечник, она тянется к солнцу. Если спит, поворачивается к солнцу, лезущему поверх занавески. Солнце падает на ее лицо, и Наташа шевелится, меняет руки под головой, подтягивает колени. В ворохе волос ее лицо — лицо девочки. С взбухшими губами, сонная, мягкая. Такая всего милее.
Встав, она надевает халат и босиком идет к воде.
Я вижу не глядя — Наташа выходит на серый росный луг, шагая между коровьими лепехами. Синие мухи недовольно гудят на нее. Наташа идет, сбивая росу ногами. И вот она на берегу, роняет халатик на песок…
— Милая, — шепчут мои губы. — Милая!..
Она входит в воду, окунается и встает. Вода течет по ее ногам. Она гибким движением тянется к всходящему солнцу, отдается ему вся. На ее лице — улыбка полного удовлетворения.
Не глядя, вижу — вытирается шершавым длинным полотенцем. Черное бражное сусло уже бродит в ее глазах. Нужно спешить.
— А ну, вставай, — рычит в окно Гошка. Протянув длиннющую руку, он цапает и тянет с меня одеяло.
Я встаю, кашляю, соскребаю безопаской ночную щетину. Затем иду встречать Наташу.
