— В Камешки… Ты так заботлива, милая.
— Твоя женка любит своего мужика.
Сейчас, конечно, губы ее плывут в усмешке. Ласковой? Лукавой?
— Что за Камешки?
— Да деревня. Водохранилище, вокруг сыр-бор.
— Ладно, едем в Камешки. Будем там вдвоем. День вдвоем и ночь вдвоем. Ты доволен?
2
Они плыли ночным рейсом. Решили — так сберегут ночь и начнут деревенскую жизнь с рассветом. Теплоходишко был незначительный, на сотню тонн. Наташа спокойно дремала около багажа, но Павла нетерпение гоняло по теплоходу. Он ходил взад и вперед.
Явно ощущалась волна. В тусклых водах горели созвездия бакенов. Пассажиры разошлись по салонам — на палубе Павел остался один. Ему казалось, что ночной ветер выдувает из него городскую пыль и прочие неприятности. Они остаются где-то позади, падают в воду, бьются, тонут.
И было приятно смотреть ночь.
— Хреновые ваши дела, — сказал Гошка за спиной. Его это голос — язвительный, глухой.
Павел резко обернулся — никого, померещилось. Но моргнул огонек, завоняло дешевым табаком и спичечной кислой гарью.
— Деньги, деньги, — ворчливо говорил Гошка. — На кой они тебе, старому хрену?
— В старости деньги еще нужнее, Гошенька, — сказал тенористый голос.
Павел озирался: где же они? Свет от лампочки пятном лег на нос аварийной лодки, высветил облупившуюся белую краску. Дальше умелый глаз сам продолжал ее очерк. Да и в лодке завозились. Гошка поднялся и рассматривал Павла. Он был огромен и зыбок, как привидение. Покивал. Павлу стало приятно — свой человек, близкий. Гошка, видно, тоже был рад и позвал его к себе уютным, шерстяным голосом.
Павел влез и устроился на широкой и холодной скамье. Машинное тепло рассеялось, и он поежился.
— На пиджак, — сказал Гошка и, ворочаясь, стал сдирать его, бормоча: — Я продублен, мне чихать, а ты у нас растение нежное.
Павел надел пиджак, будто накинул плащ. Он пах табаком, старой выпивкой. Гошкой.
Рядом чадил папироской маленького роста мужчина. (Таких Наташа зовет «мужчиночками».)
— Вали дальше, — сказал ему Гошка. — Паша — свой парень.
— Так вот, горло режут, можно сказать, — вел мужчина непонятный разговор.
Павел навострил уши.
— Тысячи заколачивать не дают?! — ехидничал Гошка.
— Скажешь, тысячи. Я целого куска с реформы в руках не держал.
— А чего? Спрос есть, время удобное. Знай шуруй!..
— Удобное… удобное, — ворчал мужик. — Ты попробуй покрутись. Другое запоешь!
— Слушай, Паша, слезные жалобы рыбьего браконьера, — сказал Гошка. И — мужчине: — Петь я не собираюсь. Нахлебаюсь юшки и обратно в город рвану, в берлогу. А ты, Паша, куда потянулся?
Павел разъяснил. Гошка похрустел пальцами. Сказал:
— Умно. Пристать к вам, что ли? И Мишка с Володькой уже там, прочищают дыхала озоном. А, да ну вас всех! Скучно. Разумно, но скучно! Крепкий сон, зарядка… Он потянулся, высоко заломив длинные руки.
— Скажите, добрые люди, почему на этом свете так скучно разумное? Вот и решишь все, и распишешь по часам, и делаешь, а горло дерет. Паша, почему?
— Не знаю, — ответил тот.
— Вот-вот, не знаю. А ты возьми и подумай. Как-никак кило полтора мозга у тебя есть. И у меня тоже, и у него. Выходит, пять кило на троих, а почему мы такие глупые? А, Паша? И вместе глупые, и порознь не умнее?
Но Павел молчал. Он думал о Наташе: удобно ли ей спится.
Гошкин голос стучал как осенний дождь:
— А все оттого, что мыслим мы только корой головного мозга, тоненькой пленочкой! Мутит же нас из-под низу. Там киснут все наши глупости, на манер бражного сусла. Скажем, этот мужичок… Он, Паша, тих, да лих. Если все делать разумно, то что ему сейчас надо? Закругляться. Я и говорю — бросай свои штучки, становись законопослушным гражданином. Не хочет. Почему? Подкорка. Ведь ежели разумно, то ему при его годах и здоровье надо есть кефир и черствые булочки. Но он баб любит, молодых, бойких, подмазывает их колечками.
Мужичок заворочался, сердито посвистывая папиросой. При затяжке шапочка ее разгоралась, рисовала черным и красным лицо мужика, с морщинистыми щеками, юрким взглядом, и печальное лицо Гошки.
— Бормочи, бормочи, — говорил мужичок. — Сам деньги любишь. Все деньгу любят, только темнят, а я — откровенен. Э-эх! Не вязали бы меня по рукам-ногам, сколотил бы артель, завел полуторку, чтобы на базар — разом! Чан стеклянный бы поставил, афишки тиснул, кассиршу посадил, молоденькую, грудастую. Э-эх! Что и говорить, мне надо свободу в смысле добычи деньги́.
