Я простил ее.
— Как ты живешь? (И думал: «Мне-то все равно»).
— Ничего, — ответила Наташа. Верхняя губа прикрылась нижней, выпяченной (она высокомерна — по временам).
— Ездишь в командировки?
— Редко.
Молчание. Наташа сверлит землю каблуком. Ноги ее длинные, модные. По ним — синяя вязь набухающих жилок. Ими написано: «Молодость уходит».
— Интересные командировки?
— Всякие…
Оживилась. Лицо ее блеснуло.
— Я в деревню ездила, в Петушки. В племхозе была, о свинарниках писала. И вообрази, кого я там встретила — Глебова Ваню, сейчас он там секретарит. (Это меня не удивило, знакомых мужчин у нее до чертиков.) А недавно пошел мой городской репортаж, небольшой. Но что мы — рабочие клячи, это вы — творцы. Ты что сейчас делаешь?
— Живу, — отвечаю.
— Я слышала, что ты болен?
— Есть немного.
Еще она спросила, что я пишу, и любопытство проступило не в ее лице — им она владеет, а в плечах и в повороте головы.
— Ты не спешишь? — спросил я.
— Что за вопрос? — сказала она.
По движениям ее я уловил шевеление в ней какой-то идеи, намерения, вопроса. («Если спросит, вернусь ли, скажу так: «Ха!»)
— Это очень больно — легкие?
— Совсем не больно.
— Надо ехать в деревню.
— Поеду. Мне пора. Прощай, — сказал я.
«Так и надо, — одобрил я себя, — только резкие поступки». Уходя, я заметил краем глаза, как задрожал Наташин подбородок.
…Чистил ружье. В стволах сидят пятнышки. Как и у меня в душе — от Наташи. Потом смотрел отцовские этюды. Разложил на полу и бродил между ними. Нашел портрет матери — осенний, золотой, мягкий. Добрая, милая мама, я и не помню тебя.
А вот этюд «Вечер у реки».
Пароход тянет баржу. Они проходят мимо, а волна набегает. Да, около воды мне дышится легче. Надо ехать в деревню, к лесу и воде.
(Вечер.) В сумерках я гулял с Чухом. Он был мне нужен именно в этот вечер. Не знаю зачем, а нужен.
Мы гарун-аль-рашидили.
Чух останавливал прохожих вопросом: «Что вы сделали сегодня хорошего?» Ему, странное дело, отвечали.
А что он сам такого сделал?
Я смотрел на него, и мне хотелось заорать или треснуть его. В двенадцать я проводил Чуха домой, потом ходил один. Снова теплая ночь, снова туман и фонари. Ко мне вернулось сладкое видение дрожащего Наташиного подбородка…
2 июня. Дождь, тоска. Я не нужен никому! Жизнь проходит мимо. И пусть идет на здоровье, я буду работать.
…Купил 1) щетинные кисти — 2 шт.
2) карандаш «стеклограф» — 3 шт.
3) обоев (для рисования на их обороте).
4) «пастель» — карандаши (коробка).
5) водки — для обтирания. Говорят, это бодрит. Абсолютно не работается, черт побери!
4 июня. Вчера бродил в центре. Пошел к Чуху, поднялся к двери и… плюнул.
Я нашел телефон-автомат и побродил вокруг. Наконец опустил монетку и набрал номер (трубка была липкой и пахла потом).
— Наташа, это я… (Кровь ударила мне в голову.)
— Что тебе, Павел? (Голос льдисто-синего оттенка.)
— Хочу увидеть тебя!
Долгое молчание — взвешивает. Вспотела сжатая телефонная трубка, запах моего пота приплюсовался к другим. Сколько людей стояли вот так и ждали. Наташа сказала:
— Сегодня не могу, завтра не могу. Послезавтра.
— Где?
Ответ ее по-военному быстр и четок. Не ответ — приказание:
— Парк, пять часов. Все!
Парк у нас музейный уголок природы. Там можно, будто зверя в клетке, подержать за усы колючий боярышник, потянуть за хвост «волчью ягоду» и потрогать ежевичник.
— Пока! — пробормотал я, вешая трубку. Черная сводница!
Заболел острой болью затылок. Я разулся и стал на асфальт. Полегчало не затылку, а уставшим ногам.
Вот еще что: я не мог вспомнить Наташу, видел только черный ее силуэт в анфас или в профиль. Да еще и со светлым каким-то ободком.
5 июня (утро). Обдумывал вчерашнее. В раскрытое окно прыгнула кошка — нежная, белая. Это наша соседка. Живет на два дома — свой и наш. «Мрм», — сказала двудомница.
Днем немного писал, но кисти падали на пол, краски не соединялись. Неужели я люблю Н.? К лицу ли мне, больному некрасивому человеку, любить? Этим должны заниматься особенные люди — красивые и сильные.
6 июня. Пришел и ушел день встречи. Нахохлившийся. Пушилась зелень, кусались мухи, в тополях шумели воробьи. Тетка ждала дождь.
