1
Из дневника П. Герасимова.
25 мая. Невероятно! Но мне хорошо, мне легко дышится.
Нет кашля, и температура в норме.
Слабость ушла, и мне кажется, я никогда не был так бодр и так весел, как сейчас. Это, конечно, неправда.
Но тысячепроцентная правда то, что я дышу глубоко и емко, а небо высокое. Сколько под ним воздуха, и весь он мой.
26 мая. Жара — а мне хорошо по-прежнему. Хожу — и нет одышки. Сжимаю руку в кулак — я сильный. А вокруг все яркое в красоте своей. Я вижу, вижу: вместе с тополевыми сережками опадает рыжеватый майский цвет города; тополя мощные, устремленные ввысь, полные желания пережить все прочие древеса: клены, вязы, черемуху, — они как зеленое пламя форсунок, бьющее в небо. Листва тополей блескучая, в смолке и дрожит на ветру, будто зайчики на воде.
Летом в городе нет чужанинских грязных тонов, летний город светлый и добрый. Пустыри его заполнены дикими травами: одуванчиками, лебедой, вьюнком, полынью, желтой курослепкой. Писать их надо светлыми, яркими красками. Я иду в магазин и покупаю стронциановую желтую, изумрудную зелень.
Беру десять тюбиков стронциановой желтой.
— Куда вам ее? — спрашивает продавщица. Солнечный заяц дрожит на ее щеке.
— Я буду писать бабочек-лимонниц, — говорю я ей. — Напишу их тысячу.
Она смеется. Моим словам? Нет, надо мной. Пусть! Ведь я не из тех, кому позволено острить в разговорах с женщинами.
…Купил лампу дневного света. Она мне будет нужна для работы зимой, вечерами, так как ее свет не исказит цвета моих картин.
29 мая. Услышал, что есть халтура в газете. Я сбегал и узнал, что им нужны карикатуры. Это не мой жанр.
…Ночь, два часа ночи — а я не сплю. Началось все с сумерек, с перехода дневного тепла в нежное, бабье, мягкое. Оно разлилось по улицам, оно плыло с туманом. Какая-то мучительная сладость была в этом странном тумане. В нем растворились моя воля, счастье хорошего самочувствия. И мне было одиноко до чертиков.
…Забрался и лег на крышу, как в детстве. Крыша жарко дышала, летела куда-то. И вдруг я обрадовался свободе, что дала мне болезнь. Можно лететь на крыше и пить глазами яркий мир.
31 мая. Сегодня я шел в центре, аллеей. Она — предлинная, с синими тенями, с дрожащими пятнами солнца, со скамейками, хранящими призраки любовных пар.
Навстречу мне шла женщина в красном платье. Я сначала и увидел ее как пятно, флажок. (Чух изобразил бы ее кирпичного цвета прямоугольником.)
Ножки женщины бодры, туфли — мелькающие белые скорлупки. Колыханье подола: он трепыхается под ударами колен, будто флаг на ветру. Оттенки платья пурпурные, по красному переливы голубого — вспышками.
Ближе, ближе барабанные удары шагов. Пронзительно заныло сердце.
— Здравствуй, Наташа! — сказал я.
Она остановилась и молчала. Мучительно такое мгновение.
Наташа была красива. Это стукнуло меня, ошеломило! Я болею, а ей как с гуся вода. Но тотчас я заметил сеточку морщинок под глазами, блеск седины. Так, считанные волоски. Но и ее тронуло время. Я бы сильно обиделся, не разглядев в Наташе этих знаков. Они примиряли нас. В общем времени ее жизни был август, ранняя женская осень на верном ходу.
