…И рос обсевком. Один вертелся, за город бегал. Был он тогда маленький — полчаса до леса. Грибы, ягоды собирал, рыбачил. Шишки сосновые для самовара носил, хворост. Подрос — от одиночества охотой спасался. Вырос, а меня девушки как огня боятся. И правильно! Я не обижен, через женщин идет отбор для жизни самых лучших. Я ненавижу себя, эту кожу, пальцы. Ишь, как ногти скривило… А зубы… Туберкулез все соки из меня вытянул. Сказал же какой-то умник о человеке: «Больной зверь!..» Я и есть такой зверь, уже полудохлый. И временами все люди мне кажутся тоже больными. Смотрю на человека и думаю: что у него, гастрит или солитер? И почему он так доволен собой? Чем гордится? Люблю я одних зверей: они красивые, чистые, славные. Люблю и охочусь, люблю и убиваю… Как это понять? А? Павел? Объясни…
— Не надо убивать зверя! — просил Павел. Он поднялся, стекло подмигивало ему отсветами.
— Ночуй у меня.
— Нет, пойду.
— Я провожу тебя.
Павел оделся, блуждая в рукавах. Гошка сам насадил на него шапку.
— А с охотой как? — спросил он. — Едем?
— Да-да, согласен… Не надо убивать красивого зверя…
4
После домашней смешанной духоты — табака, запахов вина и закусок, воздух показался Павлу лег и вкусным. Даже нашатырная вонь близкого химзавода существенно не портила его. Наоборот, вышибала хмель, продирала мозги с песочком.
И мерцало городское вечное зарево, бежали в темноту, перескакивая со столба на столб, с дома на дом, городские огни, вертели жидкими лучиками звезды.
Лаяли в половину голоса городские культурные собаки.
Они шли вместе, и от совместного шаганья особо чувствовалась взаимная близость. Но хотя они были более чем добрыми приятелями, пили вместе, болели одной болезнью, думали об одном, но совсем по-разному все прокручивалось у них в голове и сердце.
Павел думал: «Фу-фу-у, как голова шумит. Ужасное ощущение. Дурак я, что пил. Итак, на охоту… Сообразим, что нам делать. Итак, я поеду на охоту. Что мы будем иметь? Будем иметь целые тонны свежего воздуха… О Наташе некогда будет думать, потому что новизна впечатлений… Конечно, надо ехать. Гоша мне добра желает, он настоящий друг… Буду охотиться, стрелять. Зачем мне город? Не нужен он мне».
Гошка: «Что мне нужно от этого телка? Самое честное — это советовать ему операцию. Девяносто шансов удачи, не будет долгих годов болезни. Но он быстро вылечится, а я останусь один. Болезнь въелась в меня, ее не вытрясешь, не выжжешь. Он уйдет, и я опять буду один. Если же Пашка станет хроником, нас будет двое. А двоим легче, мне будет легче».
— А если я упаду в воду и промокну? — спросил Павел.
— Да посуху будем охотничать.
— Картину мне надо писать.
— Эту дурацкую мазню? Съездишь и на все другими глазами посмотришь.
— А не убьют нас? Ведь лес.
— Кому мы нужны, Павлуша. Суп из нас не сваришь, денег у нас нет.
— А ружья? Я тулку куплю, новую!
— Эк хватанул. Такими ружьями приличные охотники заборы подпирают.
— Знаешь, одышка у меня…
— Ты себя не узнаешь в лесу…
Павел молчал, размышляя.
— И шкатулку с красками можно взять.
— Бери. Сам понесу.
— А мы не будем браконьерами? Я слышал, весной охота запрещена.
— Что-о? — протянул Гошка.
— Жаль, — сказал Павел. — Жаль. Мне, знаешь ли, хочется кукиш им показать. Всем, кто живет здесь!
— Проняло, наконец, — проворчал Гошка. — Мы вырвемся из клетки, Павел, будем свободными… Как Пушкин писал: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…»
— А уйти совсем из города?..
— Мы, Паша, городская раса. Столбы — наши деревья, дома — наши пещеры и горы. Привыкли жить сообща, как мураши…
Они вернулись: Жохов проводил Павла до дверей. Там они пожали друг другу руки и разошлись.
…Электричка неслась в темноту. «Лечу-грохочу… Лечу-хохочу», — гремели ее колеса.
— К дьяволу из этого города, к дьяволу, — бормотал Павел, ворочаясь на вагонной узкой скамье.
