— Напугал я тебя, брат? — Он повалился в кресло и продолжал смеяться. — Здорово напугал, а? Знаешь, что я тебе скажу? — Он наклонился ко мне и прошептал, прикрыв рот ладонью: — Я тоже поверил. — И засмеялся, как человек, удачно пошутивший.
— Видишь ли, Дюси, эти годы… — начал я, чувствуя, что теперь уже настала моя очередь говорить, но он меня не слушал. Помрачнев, он уставился в одну точку. — Я много размышлял над всем этим… — продолжал я, с трудом подыскивая слова.
— В пересыльной тюрьме я как-то встретился с отцом. Я заговорил с ним… Тогда, в октябре, когда он искал со мной встречи, я уклонился от нее. Таково было указание партии. Но тут я заговорил с ним. Ведь преступник имеет право вступать в разговор с другим преступником, не так ли?..
— …Но решение июньского пленума ЦК прошлого года[58] не удовлетворило меня. Ведь и я… и все мы…
— …В ходе допросов я узнал, что в Шопронкёхиде[59] именно отец спас меня от казни. Вот так я и попал в Маутхаузен. Кстати, это тоже вменили мне в вину…
— …Меня особенно потрясло то, что ты только что сказал. Что даже сам поверил…
Мы разговаривали, как люди, которые вдруг оказались в темноте и не видят друг друга. Каждый говорил свое и как бы для себя.
— Не вернусь я к вам на студию. Это тоже своего рода суть, что было, то прошло, безвозвратно…
— Признаться, я немного опасался нашей встречи…
Не знаю, сколько рюмок мы уже осушили. Но казалось, что в выпитом нами коньяке было не сорок пять градусов крепости, а все сто процентов скорби. Мною все больше овладевала безысходная тоска. Было заметно, что и Дюси изрядно выпил. Правда, он был не то чтобы пьян, но язык уже не слушался его.
— Собственно, я уже мертв… Как же я могу вернуться? Покойники не возвращаются… Ольга развелась со мной, по закону… Так что с какой стати считать ее бессердечной?.. С законностью у нас все в порядке… Люди умирают, узы исчезают… но сначала умирают люди… Таков закон христианства, которому уже около двух тысяч лет.
На улице разбушевалась летняя гроза. Вспышки молний следовали одна за другой, от оглушительных раскатов грома, словно от артиллерийской канонады, сотрясались стены. По окнам хлестал дождь. Струйки проникали сквозь щели в рамках и, извиваясь, змейками заползали под ковер.
Дюси, словно ему угрожало наводнение, с ужасом смотрел на это. Весь побледнев, он вдруг закричал:
— Мама! Матушка!
Приковыляла мать и вытерла лужу большой половой тряпкой.
— Как неожиданно разразилась гроза. Другой такой и не припомню. Хорошо еще, что мы окна успели закрыть. Никогда нельзя оставлять их во время грозы открытыми! — Заметив наполовину опорожненную бутылку на столе, она жалобно проговорила: — Зачем ты пьешь, сынок? Ты ведь знаешь, как это вредно для твоего сердца. — На меня же она посмотрела с укоризной, словно это я, коварный змей-искуситель, совращаю ее сына.
Дюси обнял ее:
— Не такие уж мы немощные, матушка! Вы ведь это хорошо знаете! К тому же в этом зелье полно витаминов. Я где-то читал. — Но бутылку и рюмки он все же отставил и, обняв мать за плечи, проводил ее до двери. Когда он повернулся ко мне лицом, я увидел бесконечно усталого человека. А голос его звучал, как у совершенно трезвого, словно у него и маковой росинки во рту не было. — На сегодня хватит разговоров. — Он взял с этажерки газету и подал ее мне. — Пережди грозу. — Сам же взял книгу, сел и начал читать, словно меня не было в комнате.
Я держал в руках газету, смотрел на строчки, возможно, даже пробегал их глазами, ибо незаметно для самого себя дошел до середины передовицы. Статья посвящалась обмолоту и заготовке зерна, но я ничего не понял из нее. Я был слишком взвинчен. Мне распирала грудь все нарастающая ярость, негодование обманувшегося человека. «Нет, теперь-то я уж не уйду!» Я украдкой из-за газеты поглядывал на Дюси, видел его голову, склоненную над книгой. Бородка у него то и дело вздрагивала, словно от сдерживаемых рыданий.
Только я решил было заговорить с ним, как он поднял голову.
— Как там Геза? — спросил он безразличным тоном.
— Работает. Пишет.
— Он недавно звонил мне. Но я не стал говорить с ним. Не хотелось.
