— Уж кому-кому, а тебе-то нечего терзаться угрызениями совести.
Он махнул рукой, потом повторил:
— Вера и угрызения совести. — И после некоторого раздумья добавил: — Те, кто это делал, пренебрегали и тем и другим… Ну, прощай! — Он протянул мне руку и открыл дверь. — Устроюсь куда-нибудь, и все тут. На студии пусть не ждут. Так и передай. Впрочем, не все ли равно. От этого ведь ничего не изменится.
Я уже вышел на лестничную площадку, но Дюси, должно быть почувствовав, что он еще не все высказал и осталось недосказанным что-то очень важное, потянул меня назад, в прихожую.
— Не думай, что я совсем разочарован, пришел в разлад с самим собой. Я не разуверился, нет, по-прежнему верю. Я просто отстранюсь, потому что оказался слабым. Вот почему им удалось заставить меня поверить в свою виновность. В нынешние времена нужны борцы покрепче, которым никакие путы не мешают твердо стоять на ногах.
И не успел я ответить ему, как он выпроводил меня на лестницу и закрыл дверь. Ошеломленный, обескураженный, я некоторое время стоял перед дверью, как нищий, которого грубо вытолкали за дверь; опомнившись, я стал медленно спускаться по лестнице.
Пришлось немного постоять у подъезда. Гроза уже прошла, но дождь все еще накрапывал, а вскоре и совсем перестал. Я быстро зашагал к мосту Маргит. На мокром асфальте лежали опавшие листья. Тусклый свет фонарей, подобно лунным бликам на глади озера, отражался в лужах. На улице было безлюдно. Веяло холодом; я поднял воротник пальто. Должно быть, и в самом деле выпал град.
По мосту Маргит, звеня и громыхая, шли трамваи, один за другим неслись битком набитые автобусы, возле тротуара нет-нет да и проскочит автомобиль, обдавая прохожих брызгами. Мой светло-серый летний костюм оказался весь в грязи, но я не обратил на это внимания. У меня под ногами содрогался мост. Где-то на севере, в сторону Сентэндре[60], на самой кромке неба вспыхивали молнии. Их багряные вспышки напоминали отблески далеких орудийных залпов.
Я уже был посредине моста за спуском на остров Маргит, как вдруг меня обуял жуткий страх. Мне почудилось, что мост вот-вот рухнет. Не знаю, откуда взялся этот поистине животный страх. Осенью 1944 года этот же самый мост взлетел на воздух как раз в тот момент, когда трамвай, в котором я ехал с вокзала, только что сошел с моста на будайский берег. Тогда мне и в голову не пришло, что я с таким же успехом мог ехать на следующем трамвае, который рухнул в пучину. Неужели только теперь, шестнадцать лет спустя, я пережил тот ужас, который миновал меня тогда? Или, может быть, только сейчас дошло до моего сознания то, что я ощутил раньше? Я до боли остро почувствовал страх, чуть было не закричал. С замиранием сердца я смотрел на будайский берег; сколько шагов осталось еще? По меньшей мере сотни две. Как спасательный канат, я бросил свой взгляд в сторону увенчанных башнями домов на берегу. Но, увы, ничто не поможет… Я неизбежно утону здесь. Мост рухнет, обрушится сейчас… а я и плавать не умею… Я уже захлебывался мутной водой Дуная… Меня прошиб холодный пот… У меня даже рубашка прилипла к телу. Я ускорил шаг… подгоняемый страхом, я почти бежал, задыхаясь… Встречные провожали меня удивленными взглядами… Но мне было не до них, я ни на что не обращал внимания…
Миновав мост, я остановился, тяжело дыша. Трамваи один за другим со звоном проносились мимо. Я весь дрожал, словно меня знобило. «И на этот раз спасся», — успокаивал я себя. Но как ни странно, страх сменился полным безразличием, апатией. Совсем не тем, что я испытал шестнадцать лет назад, когда через полминуты после того, как я достиг берега, мост действительно рухнул.
В тот раз я только что вернулся в Будапешт из Вёльдеша.
Туда я ездил договариваться с Мартой, чтобы она с дочерьми осталась там до конца войны. Сколько еще ждать до него? Не больше нескольких недель. Советская Армия уже освободила Кечкемет и наступает дальше; скоро окажется на подступах к Будапешту. С северо-востока советские войска тоже стремительно продвигаются; не исключено, что Вёльдеш освободят даже раньше столицы.
