Однажды меня не было здесь целый год — когда я сидел в пересыльной тюрьме. Но она хоть и находилась на окраине, все же в черте города, возле Ракошского кладбища. И когда было тихо и безветренно, туда доносился звон трамваев. Я тогда еще не знал, что громадный город можно так полюбить. А когда он такой обшарпанный, израненный и истерзанный, то становится еще дороже. Я почувствовал угрызения совести: имел ли я право оставлять его, спасаться бегством? Ведь город никуда не может убежать. Ни Большое бульварное кольцо, ни проспект Андраши, ни узкие улочки Йожефвароша, ни Андялфёльд, ни мосты через Дунай не могли спастись бегством. «Прекрасный край, родимый мой…»[39] В детстве я очень любил декламировать это стихотворение; когда я его читал или мысленно произносил, меня всегда охватывало восторженное чувство. Вместе с тем я испытывал щемящую тоску, потому что унылые дома-казармы трущоб Триполиса, его заросшие бурьяном и чертополохом песчаные пустыри, а за ними закопченные фабричные и заводские корпуса никак не вязались с теми чувствами, которые пробуждало во мне это стихотворение. Почему мой родной край так невзрачен?.. Теперь же я шел и бормотал: «Родимый край мой, Будапешт…» — и чувства безграничной любви и сострадания, рожденные когда-то прекрасным стихотворением, вновь овладели мной, от их избытка я готов был обнять весь город…
На улицах встречались лишь редкие прохожие; по Большому бульварному кольцу со звоном и скрежетом на поворотах проносились почти пустые трамваи. Был воскресный день. Помнится, на улицах города в эти дни царило большое оживление, но действительность, представшая моим глазам, начисто стерла прежнее впечатление. Витрины магазинов, как мутное бельмо слепого, вызывали ощущение странной притупленности, придавленности. По Большому бульварному кольцу со стороны Западного вокзала промчалось несколько набитых солдатами немецких грузовиков, эскортируемых спереди и сзади выкрашенными в защитный цвет мотоциклами с колясками. Стволы пулеметов, установленных на грузовиках, были нацелены на тротуары. Но прохожие даже внимания на них не обращали.
Навстречу мне шел в демисезонном пальто лысый старичок с большой желтой звездой на левой стороне груди, с потертой сумкой в руке. Еще издали он показался мне очень знакомым: своей походкой, движениями, всем. Когда он поравнялся со мной, я чуть было не окликнул его, но вовремя заметил, что совершенно незнаком с ним, впервые вижу. Он тоже на миг оторопел, замедлил шаг, но, спохватившись, быстро зашагал дальше. Я невольно посмотрел ему вслед; он тоже оглянулся. Кто бы это мог быть? Вдруг меня словно резануло что-то внутри до боли. Вот почему он показался мне таким знакомым! Ведь я, точно так же как и он, иду крадучись, боязливо озираясь, прижимаясь к стене. Мы, как чужие собаки, встретившиеся на улице, обнюхивали один другого, почуяв собрата друг в друге.
Меня мутило от смешанного чувства стыда и бессильной ярости: я предаюсь лирическим излияниям, лепечу слова любви к родному городу, а сам стал чужим здесь, хуже бездомной собаки. У меня похитили мой родной город. Я должен был бы на грузовике доставить сюда оружие. А я привез уток контрабандой…
Оружие?
А где его взять?
Кому доставить?
Мне стало не по себе.
Подавленным и удрученным я пришел на квартиру матери Дюлы Чонтоша.
— Уж не беда ли какая стряслась? — спросила пожилая дама, нервным жестом вынув изо рта длинный мундштук. Она никогда не расставалась с дымящейся сигаретой, вставленной в мундштук непомерной длины, и неизменно курила вонючие сигареты самого дешевого сорта — «Левенте». — Что-нибудь случилось? — еще раз спросила она, садясь за рабочий столик и не сводя глаз с меня; руки ее оставались неподвижными. Должен сказать, что мне не приходилось видеть ее иначе, как сидящей на своем рабочем месте и проворными пальцами лепившей очередную модель. Она всегда лепила одну и ту же фигуру девушки, в полный рост, с высоко поднятой веткой в руке. В комнате, переоборудованной под мастерскую, стояло уже бесчисленное множество всевозможных вариантов этой скульптуры: в глине, гипсе, камне и пластилине, а возможно, даже и в мраморе. Из-за них было трудно пройти — они загромоздили всю комнату. И как мне удалось заметить во время своих редких посещении, выполнены они были не так уж плохо. В них угадывалось страстное стремление достичь совершенства формы, гармонии. Как мне было известно, она никогда не выставляла своих работ для всеобщего обозрения, не продавала их. И что мне особенно нравилось в ней — она всегда избегала разговора о своих собственных произведениях. А когда я однажды начал расспрашивать Дюлу об увлечении его матери скульптурой, он просто не стал говорить со мной на эту тему.
