— И что тебе не сиделось там! — заворчал он. — Принесла тебя нелегкая именно сейчас! Когда каждый норовит удрать из Пешта!
— Что слышно об Андраше? — спросил я о старшем брате Марты.
— Мы уже несколько недель не видели его.
Я вопросительно посмотрел на Вильму, жену Андраша. Наскоро одевшись, она вышла из спальни. Я любил эту всегда веселую приветливую молодую женщину; из всей родни она и Андраш были мне ближе всех. Тесть, по сути, так и не примирился с тем, что мы с Мартой поженились. Кадровый рабочий-печатник, он жил более или менее сносно, прилично зарабатывал, а поэтому и мысли не допускал, чтобы его дочь вышла замуж за какого-то голодранца художника, которого вышибли из института, за «пачкуна», как он презрительно называл живописцев, не имеющего средств к существованию да еще то и дело попадавшего в кутузку за коммунистическую пропаганду.
— Что-нибудь стряслось? — спросил я у Вильмы.
— Нет, ничего. Правда, его разыскивают, приходили несколько раз. Пришлось скрыться. Но вчера получила от него весточку. — Помолчав, она добавила: — Тебя тоже разыскивают, наводили справки.
— Знаю.
— Домой тебе ни в коем случае нельзя показываться. К тому же в вашей квартире кто-то поселился. Как ты думаешь, когда все это кончится?
— Вам лучше знать.
— Говорят, русские уже у Сольнока…
— Потому-то и нечего сейчас ерепениться, — продолжал брюзжать тесть. — Не вашего ума дело решать, что и как будет. — Утки, лежавшие со связанными лапами на полу в кухне, начали трепыхаться. Тесть еще больше разозлился: — Вот еще напасть, чистое наказание! Ну что мы будем с ними делать?
— Отнесем в подвал, — сказала Вильма. — В кладовку, где дрова. — Она прямо сияла от радости.
«Как видно, к выращиванию уток питают слабость все женщины в нашей родне», — подумал я.
— А чем будешь их кормить? — ворчал старик.
Этот вопрос даже Вильму поставил в тупик.
Я принял ванну и прилег немного вздремнуть. Проснулся почти в полдень. Прежде всего отправился на поиски Дюлы Чонтоша, выполнявшего роль связного в подпольной работе: через него я переправлял свои рисунки и гравюры для различных нелегальных изданий. Кое-какие работы прихватил и сейчас. Я надеялся, что Дюла поможет мне разыскать Гезу, а кроме того, я хотел посоветоваться с ним кое о чем и получить указания по партийной линии. Интересный человек этот Дюла Чонтош. Он считал себя экономистом, но какой смысл он вкладывал в это понятие, определить было довольно-таки трудно. Он всегда вращался среди художников, поддерживал разговор только о картинах, скульптурах и политике. На экономические же темы не говорил никогда. До немецкой оккупации он работал на какой-то кинофабрике, но кем именно, для меня так и осталось неизвестным. Познакомились мы с ним несколько лет назад при следующих обстоятельствах. Представляя меня ему, Геза сказал: «Знакомься, это кинематографист. Попытай счастья на новом поприще. Художника из тебя все равно не получится». Дюла Чонтош наобещал мне с три короба, но, как я позднее разобрался, ничего конкретного и определенного. Он производил впечатление безобидного пустозвона, но потом я убедился, что это лишь первое впечатление: как только речь заходила о серьезных вещах, от его кажущегося легкомыслия не оставалось и следа. Когда подпольная организация потерпела крупный провал, моя связь с ней оборвалась. На несколько месяцев исчез и Чонтош. Появившись вновь, он сказал мне: «Ездил по коммерческим делам за границу».
Как-то раз — через год или полтора — он, начав издалека, с подходцем, спросил, не смог ли бы я сделать антивоенную линогравюру. «Ну что ж! Можно». — «И вы согласились бы?» — «Это будет зависеть только от вас…» Потом он решился наконец и сказал, что ему поручили вступить со мной в контакт. С того момента мы стали встречаться реже и о моей работе в кино больше не заговаривали.
Мы условились, что, если мне понадобится встретиться с ним без предварительной договоренности, я могу прийти к его матери и передать ей что нужно. И вот теперь я спешил туда, на Братиславское шоссе.
Город выглядел еще более мрачным, неприветливым, облезлым и закопченным, чем ранней весной, когда я уехал отсюда. И все-таки было приятно сознавать, что ты дома, шагать по тротуарам знакомых улиц. Я никогда так надолго не отлучался из Пешта и даже не представлял, что мои подошвы могут так стосковаться по городскому асфальту, глаза — по серым каменным громадам домов, а легкие — по пропахшему бензином и выхлопными газами воздуху.
