Раз Миреле сняла с Липкиса студенческую шапку, нахлобучила на повязанную платком голову и остановилась вблизи полотна железной дороги, дожидаясь, когда пройдет такой длинный поезд.
— Во всем этом поезде, переполненном пассажирами, — сказала она тихо и печально, — наверное найдется хоть один несчастный человек со страдальческим выражением лица, который ни на минуту не отходит в пути от окна и прижимается лбом к холодному стеклу.
И действительно, увидев у окна вагона человека со страдальческим лицом, она принялась ему кивать, размахивая шапкой, и несколько раз подряд повторила однозвучно и внятно:
— Мы тоже несчастны… тоже несчастны… тоже несчастны…
Однажды, возвращаясь отсюда в город и проходя через заснеженный пустырь, Миреле далеко на дороге, вьющейся позади, заметила бричку бывшего своего жениха и остановилась, чтобы подождать ее приближения.
Липкис взглянул на нее так странно, словно хотел уничтожить ее этим взглядом, а она сильно покраснела и даже сказала громче обыкновенного:
— Ну, что ты так на меня смотришь?
А дело было вот в чем: ей не хотелось, чтобы он заметил, как ее грусть словно рукой сняло. Она даже добавила по-русски:
— Ты глупый…
И принялась весело и буйно обсыпать его снежками, с хохотом швыряя их в него, прыгая, то и дело хватая новые пригоршни снега и снова швыряя, и снова хохоча, — пока не довела его до того, что он, прихрамывая, отбежал от нее на несколько шагов, сгорбился и обеими руками заслонил, морщась, лицо.
Когда бричка, запряженная новыми гнедыми лошадьми, подъехала ближе, она заложила за спину руки с пригоршнями снега и, слегка усмехаясь, широко открытыми, любопытными глазами глядела прямо в лицо своему бывшему жениху.
Одетый в широкий барский тулуп, подбитый желтым мехом, он сидел, развалясь в крытых лаком санях и, как настоящий помещик, время от времени делал краткие замечания кучеру.
Он ни разу не оглянулся ни на нее, ни на Липкиса, а она все стояла неподвижно, как окаменелая, провожая его глазами, и видела, как бричка с седоком скрылась из глаз за первыми домами городка.
— А он похорошел, — сказала она тихо, словно про себя, и о чем-то задумалась.
Только у самой околицы городка она немного повеселела, и лицо ее приняло странное, победительное выражение. Она сказала:
— А бородку свою, Липкис… бородку свою он снова сбрил…
Липкис был зол и молчалив. Странная тяжесть лежала у него на душе, и он все время сердито думал: «Это просто черт знает что, какими глупостями эта женщина заставляет его набивать себе голову. Велика важность, подумаешь, сбрил себе этот буйвол бороду, или нет».
Миреле на обратном пути тоже все время молчала; она снова стала печальна и как-то странно задумчива и слишком широко открытыми глазами смотрела вниз, на свои медленно шагающие ноги.
Вдруг она остановилась и, не подымая опущенной головы, спросила:
— Липкис, вы не находите — люди, в сущности, уже слишком стары и слишком умны, чтобы еще жить на свете. Пожалуй, пора, чтобы все поскорее вымерли и вместо них народились бы новые люди.
С минуту вглядывалась еще она своими томно-печальными глазами куда-то вдаль, в туманную полосу полей, а потом, вдруг, под влиянием какой-то мысли, сделала гримасу ртом и оглянулась на Липкиса.
— Эх, была не была… — она показала рукой на надвигающуюся кругом густую тьму, — пойдемте уж лучше сейчас к акушерке Шац чай пить…
У нее на сердце, видно, тоже порядком кошки скребли, и ни за что не хотелось ей, должно быть, в таком состоянии возвращаться домой и там сидеть в одиночестве целый вечер.
Молча прошли они пустырь, что налево от городской околицы, и двинулись по утоптанному снегу узенькой кривой тропинки, ведущей к хатам далекой деревенской окраины, к тем крестьянским хатенкам, которые охватывают город кольцом с северо-запада, стоят настороже, оберегая город от ночи, от пустынных полей, начинающихся тут же, за их задними слепыми стенами.
Не видать было ни зги, и в мутной тьме слишком ярко искрился снег. Там вдали, в деревушке, целая свора собак встречала недоверчивым лаем приход ночи, и в лае этом звучали страшные сказки об окрестных широких, пустынных полях:
