Но Миреле как назло постоянно поворачивала голову к этому дому да еще изводила всякими замечаниями:
— Нет, скажи ты сам: зачем понадобилось им выкрасить ставни снаружи в голубой цвет? Ведь это просто режет глаза.
Или:
— Они все — и Авроом-Мойше Бурнес, и Броха с Фейгой, сестры моего бывшего жениха — такие милые люди… Я их когда-то очень любила, да и теперь иногда хочется мне их повидать…
Липкис выходил из себя и терял самообладание:
— В конце концов, я перестаю понимать, о ком вы так деликатно выражаться изволите… Вообще все существа делятся на два разряда: есть люди и есть скоты. Сам собою возникает вопрос: ежели эти свиньи — люди, то, скажем, я, Липкис — кто я такой?
Тут Миреле повернулась к нему и так странно на него поглядела:
— Милостивый государь, не можете ли вы отложить свои мудрствования на завтра?
За всю дорогу потом не проронил он ни словечка, шел рядом с нею угрюмый и терзался сомнениями: «Как же это так? Если каждая его серьезная мысль представляется ей глупостью…»
А она не оглянулась на него даже тогда, когда они, пройдя всю длинную улицу, вышли за околицу города и остановились на заснеженном пустыре — обычном месте прогулок.
Глядя на исчезавшую в густом тумане дорогу, ведущую к хутору бывшего жениха, она сказала тихо и задумчиво:
— Послушайте, Липкис: если б я была такая злая, как вы, я задушила бы себя собственными руками.
И долго еще стояла она, глядя неотрывно на дорогу печальными глазами.
Может быть, с ожиданием вглядывалась она в далекое пятно — бричку, вынырнувшую вместе с дорогой из тумана, и хотела разглядеть, кто в ней сидит?
Или, может быть, просто было на душе у нее так пусто и уныло, что не хотелось ей покидать этот занесенный снегом пустырь?
Городские кумушки и теперь еще уверяли, что ее все еще тянет к бывшему жениху, этому пригожему парню, которому не надоедает целые зимние месяцы просиживать в своем богатом и глухом хуторе, и что дело вот в чем: «Она сызмала страшной гордячкой была и не может теперь себя приневолить выйти замуж за простого парня».
Часто уходили они вдвоем далеко-далеко в снежные поля, оборачивались назад и глядели… Там, вдали, в долину между двумя лысыми холмами канул городок, не оставив в туманном воздухе живого следа.
Липкис был теперь так рад, что может быть с нею наедине в этой зимней тишине полей; что нет рядом с ними молчаливой Гитл и молодой раввинши Либки, почесывающей при виде его свой парик тупым концом спицы. От радости он почувствовал даже прилив замечательных философских мыслей, и на языке у него то и дело вертелся какой-нибудь умный вопрос, вроде: «Понять нельзя, почему это люди понастроили себе дома, вместо того чтоб блуждать парочками по широкому скованному морозами свету?»
Но у Миреле лицо было грустное и задумчивое, и каждая мысль его могла показаться ей глупостью. Он предпочитал воздерживаться от разговоров и молча шагал рядом с нею. Они огибали холм, поросший густым лесом, переходили через низкий и очень узкий деревянный мостик, под которым тихая речка, замерзшая еще при первых морозах, отдыхала, словно погрузившись и долгую зимнюю субботнюю дрему. Потом они поднимались на плоскую насыпь и доходили так до ровной линии рельсов с телеграфными столбами; рельсы тянулись длинной черной лентой, перерезывая надвое снежную белизну полей. Три длинных пассажирских поезда каждый день выползали сюда из-за восточной черты горизонта, стремительно проносили огромный лязг свой и гул и скрывались в дальних туманах запада, оставляя в тишине окрестных полей отголосок многих начатых и неоконченных горестных повестей… Повести о красивой молодой женщине, которая долго обманывала мужа и, наконец, умчалась с любовником в заморские края; повести о благочестивом и богобоязненном еврее, который в пути с позволения раввина нарушил святость субботы, спеша в большой далекий город, чтобы успеть склониться над телом сына и совершить обряд «раздирания одежд»…
Медленно носились здесь эти неоконченные повести, замирая то вблизи, то вдали, блуждали где-то далеко-далеко в дремлющем лесу и с тоскою исчезали. И потом еще глубже становилась тишина, и взоры вперялись туда, откуда вышел поезд и куда он умчался, вперялись надолго, пока где-то сбоку в тумане не взвивался снова черный дымок и не проносился, змеясь, новый длинный поезд.
