– И когда мы выступим? – спросил фон Зальц.
– На подготовку такого похода потребуется время, поэтому не спешите. Главное – подготовить почву, убедить людей. Ну а мы тоже сделаем своё дело. Во всех храмах священники будут благословлять этот поход и обещать рай тем, кто в нём погибнет. Я дам такое указание. К году тысяча двести сороковому от Рождества Христова вам надлежит завоевать до конца все прибалтийские земли и тогда приниматься за русских. А сейчас…
Взяв со стола серебряный свисток[26], папа коротко дунул в него. На свист тотчас явился тот самый священник, что встречал тевтонцев на лестнице.
– Отец Маурисио, принесите мне текст договора, перо, чернила и мою печать.
Священник вышел, а папа вновь обратился к фон Зальцу:
– Я полагаю, ваша печать при вас, гроссмейстер?
Фон Зальц показывает палец с перстнем:
– Она всегда при мне, ваше святейшество.
Спустя полчаса посольство Тевтонского ордена покинуло папскую резиденцию и направилось в сторону гавани, где оставался корабль, на котором рыцари прибыли в Рим. Гроссмейстер рассудил, что не стоит тратить деньги ордена на постоялый двор – на корабле будет и прохладнее, и спокойнее.
Дорога, по которой они ехали, шла вдоль Тибра к римским окраинам и дальше, к порту.
Тевтонские рыцари во главе со своим гроссмейстером ехали неспешной рысью, растянувшись в шеренгу.
Карл фон Раут и его сын скакали последними, вновь немного отстав от остальных.
Взрослый рыцарь был задумчив и, кажется, раздосадован.
– Ты уверен, что верно понял всё, о чём они говорили? – после довольно долгого молчания спросил он сына.
– Отец, я знаю латынь не хуже тебя. Ты сам меня учил.
– Да, конечно. Странно это всё… Для чего скрывать свои замыслы, если замышляешь доброе дело… Не понимаю!
– А я не понимаю другого! – горячо воскликнул Эрих. – Как бы там ни было, русские веруют во Христа, как и мы. Как же можно поступать с ними, будто они язычники? Разве это по-рыцарски?
Карл фон Раут долго не отвечал сыну. Потом в досаде махнул рукой:
– Наверное, мы с тобой не всё понимаем, Эрих. И в чём-то ошибаемся.
– А не может папа ошибаться? – вдруг спросил юноша.
– Наша церковь учит, что папа непогрешим.
– А Господь учил, что на земле грешны все…
Карл спохватился: он сказал слишком много и спровоцировал сына на очень опасные мысли…
– Ты что такое говоришь, мальчишка?! – рассердился рыцарь. – Думаешь, это – твоего ума дело? Мы с тобой приносили обеты, и, если нас пошлют сражаться, мы будем сражаться! Ты понял?
– Понял, отец! Мы будем сражаться. Если это действительно – служение Отечеству…
В одном понтифик точно не обманул фон Зальца. Святой престол принялся изо всех сил убеждать жителей Европы, что война с язычниками необходима, а по сути – уже неизбежна.
Проповедники с кафедр пылко убеждали собравшихся.
– Братья мои! – вещал какой-либо епископ в католическом храме. – Пришла пора нам явить отвагу и, если потребуется, пролить кровь во имя Господа нашего! Многие земли к востоку от нас находятся во власти еретиков и язычников, не желающих внимать слову Божию и принимать нашу истинную веру! А раз так, то наш священный долг пойти на них крестовым походом: тех, кто образумится, обратить в святое католичество, тех же, кто останется непреклонен в ереси, сокрушить. Святая церковь благословляет поход на Гардарику и сопредельные с нею языческие земли, многие из которых наши доблестные воины уже захватили. Мы не должны на этом останавливаться! Все ваши грехи будут вам прощены, если вы с молитвой и с отвагой в сердцах отправитесь на эту священную битву!
Люди, слушая, крестились. Но на лицах у некоторых, особенно военных, отражались сомнение и скептическое недоверие.
– Опять им земли мало! – нередко говорил один рыцарь другому, стоящему рядом. – Опять начнут войну, и Господь ведает, когда закончат…
– Не им ведь кровь проливать! – отвечал другой.
А вскоре после начала объявленной папой римским духовной войны в Стокгольме произошло событие, которое поначалу поставило под сомнение успех папского предприятия.
Во время проповеди в одном из храмов группа молодых рыцарей особенно недоверчиво отнеслась к призывам епископа, который, надо сказать, и был не особенно красноречив. Рыцари даже позволили себе усмехаться. А тут ещё мальчик лет семи, стоявший с матерью возле самой кафедры, воскликнул звонким, чистым голоском:
