— Ха!.. Ха!.. Какие вы чудные! Точно не рады мне. Виноватые какие-то…
— Бог с тобой! Мы просто поглупели на радостях… Аня! Да уйди ты! Без тебя справимся. Самовар, Марья! Да, пожалуйста, поживее… Сколько извозчику?
Сестры уходят в столовую.
— Ух! Как у вас темно! Отчего огня нет?
— Сейчас… сейчас… — Петр Сергеевич бросается к лампе. Потом выхватывает из рук кухарки картонку на самом пороге в гостиную.
— Ступайте! Самовар поскорее!
Он старательно запирает за нею дверь на крючок ставит картонку прямо на пол и начинает зажигать висячую лампу.
— А мама где? — спрашивает Маня, раздеваясь.
— Мама? — Анна Сергеевна растерянно оглядывается. — Мама спит… Она сейчас только заснула… Будем говорить тише!
Она понизила голос, как только переступила порог дома. И Маня ловит себя на том, что и она сама говорит тише. Она вспоминает, что даже там, на крыльце, в первое мгновение, казалось, непосредственной, яркой радости, Аня чего-то словно боялась… И крик-то радости был подавленный. И сама радость была только вполовину.
«Ух, тоска какая! И как это они, несчастные, могут жить в этой тишине?»
— А я к вам ненадолго. Соня комнату нашла у брата фрау Кеслер. Помнишь, где мы жили тогда? Она освободится через неделю, — говорит Маня, снимая шляпу. — Мы ведь обе на курсы поступили. Вместе ходить будем. Приютите меня только пока. Не хочу стеснять Соню. Номерок у нее маленький.
Брат с сестрой переглядываются.
— Мы тебя устроим в угловой, в моем кабинете, — говорит он. — Я сейчас снесу твои вещи. Аня, помоги!
— Корзина тяжелая. Вы надорветесь. Позовите кухарку.
— Нет! Зачем? Мы сами… Мы всегда все делаем сами.
— Ах, как жаль, что ты не дала знать! — причитает Анна Сергеевна.
Они скрываются, волоча корзину.
Маня оглядывается с странным чувством.
Вот из мира безумно ярких и сказочно прекрасных переживаний она спустилась сюда, в эту убогую жизнь. Чужая и далекая всем. Как житель Сатурна. Она любила, страдала, наслаждалась. Стала женщиной. Здесь ничто не изменилось.
Она узнает старую, совершенно выцветшую мебель; бархатную, полустершуюся скатерть; фарфоровую певицу, красную лампу на столе, альбом. От этих предметов веет старой тоской ее детства, как от меховых вещей долго пахнет камфорой, хотя уж весна на дворе.
Какие-то странные звуки слышатся рядом. Не там, за стеной, где двигают мебель, а тут, рядом. Не то шепот, не то шорох и вздохи.
Маня встает и выходит в коридор.
Никого… Откуда-то падает свет. Она делает два шага, заворачивает за угол. И крик замирает на ее губах.
В углу, спиной к ней, стоит женщина в рубашке. Босая. На морщинистую шею беспорядочно падают космы седых, коротко остриженных волос. Она стоит, наклонившись, словно разглядывает что-то или ищет на полу. И шепчет.
Кто эта старуха?
Вдруг женщина оглядывается. Поворачивается к Мане лицом, еще не видя ее. й Маня узнает мать.
Да, она ее узнает. Хотя в лице этой жуткой старухи не осталось ничего от пленительного образа госпожи Ельцовой. Но страшное выражение глаз, врезавшееся в детскую душу, несомненно то же.
На лицо ее теперь ярко падает свет из столовой.
— Мама… Здравствуй! — Голос Мани дрожит.
Старуха только теперь видит дочь. Она смеется.
Ее передние зубы обломаны, и рот кажется черно! дырой.
— Тсс! — вдруг делает она, поднимая палец и грозя с бессмысленной улыбкой. — Не говори никому… Сохрани Боже! Карандаш-то, знаешь? Выстрели карандаш…
Она идет к Мане, жестикулируя и кивая. И что-то бормочет без связи и смысла.
— Аня! Аня! — дико кричит девушка. И кидает в угол, за дверь.
Старуха вздрогнула. А уж Анна Сергеевна тут.
Увидав старшую дочь, старуха вдруг впадает в беспричинный гнев.
— Не хочу! Не хочу! — кричит она. И машет рукой.
— Мама… Нельзя… Туда нельзя! — лепечет Анна Сергеевна. Хватает руку сумасшедшей и тащит ее в спальню.
Несколько секунд длится короткая, немая борьба. Ключ щелкнул в замке. Маня остается одна. Она выходит из утла, дрожа всем телом. Висячая лампа освещает стол. Маня подходит медленно. Она водит рукой по скатерти.
— Готово, — говорит Петр Сергеевич, входя. — Тебе там будет недурно! — Он вдруг смолкает, пораженный.
