Зато, конечно, ему приятно — он подчеркивает это, — что графиня Таксис, королевская фрейлина, все еще считает его «достойным симпатии…». Ему приятно, что попытки австрийского посла Траутмансдорфа чинить ему препятствия терпят крах: он обедает у короля. Более того, он представлен двум принцессам — Элизе и Эмилии. И в дневнике незамедлительно появляется такая запись:
«Кто женится на этих барышнях? Так ли уж это невозможно — вскружить голову хотя бы одной из них и очутиться в родстве с королем?»
Гм, неплохая идея. Вот тогда бы он показал, на что способен Штефл, которого лучше держать подальше от Вены… Он принимается строить расчеты.
«В дворцовых кругах всем известна тайна, что принцесса Элиза влюблена в прусского наследника, а он в нее. Однако это не препятствие, а скорее преимущество. Ведь брак этот невозможен, ибо королевская дочь — католичка, а прусский наследник — протестант».
Как видно, стоит Сечени очутиться за пределами Австрии, и Меттерних перестает давить на него своей свинцовой тяжестью. Рехберг, баварский главный квартирмейстер, следующим образом размышляет по окончании придворного обеда:
— Если Меттерних сумеет предотвратить войну между Россией и Турцией, тогда он — величайший государственный деятель за минувшие тысячелетия. Но способен ли Меттерних сдержать ход времени, или же события ему благоприятствуют? Ему сейчас выпала шестерка, или, пользуясь прусским выражением: «Er hat Schwein»[46]. Но разве удача тождественна разумности? А неудача однозначна ли глупости?»
Итак, Сечени греется в свете баварского двора и строит всевозможные дерзкие и крайне беспочвенные планы. А где же тем временем пребывает его «друг навеки», человек грубой наружности и тонкой души?
Вешелени сидит в гостиничном номере или гуляет по городу. Или берет уроки фехтования и занимается спортом. Вместе с Сечени они проводят лишь несколько часов, когда Кеслинг, придворный шталмейстер, по велению короля показывает им конюшню и лошадей. По части лошадей мнения обоих «друзей» совпадают.
«Во всем порядок, экономия, умелое ведение хозяйства, а лошади убогие».
Так проходит все их путешествие по Германии; лишь конные заводы они осматривают совместно, а в остальное время почти не видятся друг с другом. Та же самая картина и во Франции с той только разницей, что здесь они на пару посещают монастырь траппистов. Посещение этого необычного аскетического монашеского ордена, если монастырь попадается на пути, считается признаком хорошего тона, и господам, ведущим дневник, — а сейчас в порядке исключения даже Вешелени ведет путевые заметки — на добрых несколько страниц дает пищу для размышлений. А затем, при случае, где-нибудь в обществе это может послужить темой для разговора…
Протестант Вешелени с искренним желанием понять присматривается к жизни католических монахов. Многоликий Сечени ухитряется получить от приора письменное свидетельство, согласно которому он отныне «ассоциирован» с траппистами… А дневнику своему он признается:
«Кто бы мог подумать, что я не принадлежу ни к какому иному обществу, кроме как к ордену монахов Ла Траппа?»
Этот поступок не приносит ему вреда, но, конечно, и пользы тоже.
…В Лондоне никто не принимает его со столь подчеркнутой любезностью, как лорд и леди Холланд.
— Карбонарии повсюду находят и любят друг друга, — говорит леди. Затем ведет Сечени в небольшую гостиную и там из стоящей посреди комнаты витрины извлекает чеканную золотую табакерку.
— Это он оставил мне в наследство… — И она кладет табакерку на ладонь Сечени. В крышку табакерки оправлена крупная камея с изображением козы и олененка, щиплющих виноградную лозу.
Леди берет с ладони Сечени табакерку, бережно открывает ее и вынимает оттуда какой-то листок.
— Прочтите это!
На листке пергамента, обрезанном точно по форме табакерки, надпись энергичным почерком: «De l’Empereur Napoléon à Lady Holland témoignage de satisfaction et d’estime»[47].
Растроганный Сечени хочет убрать листок на место.
— Прочтите и на обороте, — предлагает леди.
Сечени перевертывает пергамент.
— «Donne, — читает он вслух, — par le Pape Pius VI. à Tolentino, 1797»
