Раздраженный, Адхам воскликнул:
— Меня не прельщают привилегии, которые влекут за собой лишь заботы!
— Если бы я умела читать, — вздохнула Умейма, — я сама достала бы ключ из серебряного ларца.
Адхам подумал, что это был бы наилучший выход, и еще больше разозлился и на нее, и на себя. Он почувствовал, что попал в настоящую западню и думает о деле как об уже решенном. Повернувшись к Умейме — лицо его при колеблющемся пламени светильника казалось одновременно мрачным и жалким, — он проговорил:
— Будь я проклят за то, что все рассказал тебе! — Я не хочу тебе зла. А отца твоего люблю и почитаю так же, как тебя.
— Оставим этот утомительный разговор. Пора отдыхать, час поздний…
— Я чувствую, что сердце мое не успокоится до тех пор, пока это пустяковое дело не будет сделано. В сердцах Адхам воскликнул:
— О Господи, верни ей разум! Умейма посмотрела на мужа заговорщическим взглядом и спросила:
— Разве ты не нарушил волю отца, приняв Идриса в конторе?
У Адхама глаза сделались круглыми от изумления.
— Он пришел без приглашения, у меня не было выхода.
— Ты сообщил отцу о его посещении?
— Ты сегодня невыносима, Умейма. Тогда Умейма торжествующим тоном заявила:
— Если ты мог нарушить волю отца в ущерб себе, то почему не нарушить ее на пользу всем?
Захоти только Адхам, он мог в любую минуту положить конец этому разговору, но искушение было слишком велико. По правде говоря, он позволил Умейме разглагольствовать лишь, потому, что где–то в глубине души думал так же, как она. Изображая гнев, Адхам переспросил:
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что мы не будем спать до утра и выберем удобный момент…
— Я думал, беременность лишила тебя только чувств, а оказалось, она лишила тебя и ума.
— Ты в душе согласен со мной, клянусь плодом, который я ношу под сердцем, но ты боишься, а быть трусом тебе не пристало!
Лицо Адхама потемнело, он сказал устало:
— Эту ночь мы будем вспоминать как ночь нашей первой ссоры. Но Умейма ласково настаивала:
— Адхам, давай подумаем серьезно…
— Это не кончится добром.
— Ты ошибаешься, вот увидишь. С тоской глядя в окно, Адхам подумал о том, как должны быть счастливы жители сверкающих звезд, что находятся так далеко от этого дома. Обессиленный, он пробормотал:
— Никто не любит своего отца, как я.
— Но ты не сделаешь ему ничего плохого.
— Умейма, тебе пора спать!
— Ты сам прогнал сон от моих глаз.
— Прислушайся к голосу разума.
— Я только его и слушаю.
— Неужели, — прошептал Адхам сдавленным голосом, — я сам себя обрекаю на гибель?
Умейма погладила его руку, лежавшую на подлокотнике дивана, проговорила с упреком:
— У нас одна судьба, неблагодарный.
С покорным видом, свидетельствующим о том, что решение принято, Адхам сказал:
— Даже вон та звезда не знает, что со мной будет.
— Ты узнаешь свою судьбу из завещания, — с воодушевлением отозвалась Умейма.
Адхам пристально глядел на далекие звезды, и ему казалось, что они читают его мысли. «Как прекрасно небо!» — вздохнул он и услышал игривый голос Умеймы:
— Ты научил меня любить сад, так позволь же мне отплатить тебе добром.
8.
На рассвете отец вышел из своих покоев в сад. Адхам наблюдал за ним из–за полуотворенной двери зала. Позади мужа, крепко вцепившись ему в плечо, стояла Умейма. Они прислушивались к звуку тяжелых шагов, стараясь определить, в какую сторону направляется отец. Габалауи имел обыкновение в этот ранний сумеречный час бродить в одиночку. Когда его шаги смолкли, Адхам, обернувшись к жене, прошептал:
— Не лучше ли нам вернуться? Она подтолкнула его, шепча на ухо:
— Будь я проклята, если желаю зла хоть одному человеку.
Мучимый сомнениями, Адхам сделал несколько осторожных шагов, одной рукой изо всех сил сжимая в кармане маленькую свечку, другой ощупывая стену, пока не натолкнулся на створку двери.
Умейма шептала:
— Я останусь здесь и буду наблюдать. Иди спокойно.
Она протянула руку, открыла дверь, а сама отступила назад.
Неслышным шагом Адхам вошел в отцовские покои, из которых тянуло резким запахом мускуса. Прикрыв за собой дверь, он остановился, вглядываясь в темноту, пока не различил слабо светлеющие пятна окон, выходящих на пустыню. В этот момент Адхам почувствовал, что преступление — если это преступление — уже свершилось тогда, когда он переступил порог отцовских покоев, и ему не остается ничего другого, как довершить начатое. Он пошел вдоль правой стены, иногда натыкаясь на мебель, миновал дверь, ведущую в каморку, дошел до конца комнаты и нащупал руками стол. Потянул к себе ящик, выдвинул, ощупью отыскал в нем ларец. Постоял немного, чтобы перевести дыхание. Вернулся к двери каморки, нащупал замочную скважину, вставил ключ, осторожно повернул. Дверь отворилась, и Адхам неожиданно для самого себя оказался в каморке, куда до этого был заказан доступ всем, кроме отца. Он прикрыл дверь, достал из кармана свечку, зажег ее и увидел, что находится в квадратной комнатушке с высоким потолком и без окон. Пол был застлан ковром, на нем стоял изящной работы столик, на столике — огромная книга, прикрепленная к стене стальной цепочкой. У Адхама пересохло горло, будто его сдавили обручем. С трудом он проглотил слюну и стиснул зубы, силясь прогнать охвативший его страх. Свечка в руке дрожала. Он подошел к столику, не отводя взгляда от богато изукрашенного, тисненного золотом переплета книги. Осторожно открыл ее, усилием воли заставил себя сосредоточиться и начал читать написанное персидским шрифтом: «Во имя Аллаха…»
