«Восславим Господа за то, — припомнилась еще одна мудрость былинная, — что судил Он смерть нам в конце, а не в начале жизни».
Иван нагнулся проворно и стиснул пальцами рукоять шашки, а выпрямившись, нацелил острие в ухмылку, прятавшуюся в бороде Кощеевой. Вороненая сталь холодила и оттягивала руку его.
Потом услыхал он крик Марьи Моревны, вовсе не из тех, что привычно было ему слышать из уст своей царственной супруги. Что-то просвистало, прозвенело в воздухе, сталь врубилась в сталь, и боле ничего он не слышал — провалился в черноту.
Кощей Бессмертный потряс руками, словно чуял в них колотье. Лезвие кривой сабли его ушло целиком в землю, лишь резная рукоять как ни в чем не бывало торчала из стального ворота и шеи, которую тот призван был защитить.
— Так-то, царевич, — заключил чернокнижник. — Близок ты был, оченно близок, а не достиг.
Иван-царевич лежал на земле у ног его, разрубленный надвое — острая сабля отделила голову от тела. И крови-то пролилось немного совсем. Часть впиталась в алый, отороченным соболем кафтан, несколько брызг запеклося в льняных кудрях. Остальную приняла в себя мать-сыра земля, испустив облачко пара в прохладный вечерний воздух.
Сквозь этот напоенный горьким запахом пар удивленно взирали широко открытые голубые глаза: должно, и после кончины недоумевал царевич, как он мог положиться на столь неверную защиту, на железный ворот. Кощеева сабля взрезала его, словно пергамент.
Кощей Бессмертный постоял, поглядел на лежащие поврозь тело и голову, размежеванные не только лезвием сабли, но и пол-аршином земли русской, а еще той дальней далью, что отделяет жизнь от смерти, потом поднял глаза.
Марья Моревна бездвижно сидела подле чалого коня и сжимала в руке ненужную палицу. Конь топтался и раздувал ноздри, а Марья Моревна впилась зубами в костяшки пальцев, столь убитая горем, словно до нее не бывало вдов на Руси. Видит Бог, когда набегали татары с Востока да германцы с Запада, немало русских баб овдовело, да и впредь им это не заказано.
Кощей выдернул саблю, вытер ее пальцами и спрятал в ножны из человечьей кожи. А после заговорил, не глядя на слезы, тихо катившиеся по вдовьим щекам.
— Ну что, Марья Моревна, дорога к моим палатам тебе известная. Ступай туда и сиди в отведенных тебе покоях.
— А коль ослушаюсь? Мне тоже голову снесешь?
— Отсечь голову Прекраснейшей из Царевен всея Руси? — осклабился Кощей.Как можно? Нет, Марья Моревна, это уж слишком, к тому ж тогда ты едва ль упомнила б, как я в гневе поступаю со всяким татем.
— Пошто ж отсылаешь, коль мне от тебя все одно не сбежать?
— До чего все-таки женский род ваш неразумен! Отсылаю я тебя, чтоб не увидала ты полную силу моего гнева. Но можешь и оставаться, дело твое.
Отвязал Кощей топор, притороченный к седлу израненного коня, вновь достал саблю из ножен и потряс ими перед глазами у Марьи Моревны.
— Гляди, последний раз предлагаю уехать. Откажешься, так будешь до конца смотреть.
Увидала Марья Моревна топор да саблю, поняла, что далее последует, и только головушку свесила.
— Делай свое черное дело, Кощей. Но помни: до конца дней моих стану я сравнивать тебя с моим покойным мужем, и всякий раз не в твою пользу.
Потом распрямилась гордо и уставилась прямо перед собою, видя Ивана-царевича, каким он остался в памяти ее — веселым да смелым, дерзким да упрямым.
Долго трудился Кощей топором да саблею, покуда не осталась от Ивана лишь груда мяса да костей, поблескивающих в свете тонкого месяца. Отер убивец пот со лба, отвязал от седла бочонок с пивом и осушил его до дна, утоляя жажду. А после затолкал туда скорбные останки царевича, и притом без молитв, которые тот по доброте душевной прочел над его трупом. С плевком да проклятьем бросил он тот бочонок в быструю речку, что несла свои воды в Азовское море, и повлек рыдающую Марью Моревну обратно в черные свои палаты.
Почитай, уж три месяца не имели сестры вестей от Ивана-царевича. А последнее письмецо поведало им о том, что они и без того знали: писать братец не мастак, и лишь такая основательная причина, как чрезмерное внимание Настасьи Федоровны Соловьевой к его особе, могла подвигнуть его на столь адский труд. Финист, Василий да Михаил, сыновья Чародеевы, чего уж только не измышляли, чтоб объяснить женам долгое сие молчание. И то сказать, судили да рядили они, до писем ли тому, кто женился на Прекраснейшей из Царевен всея Руси. Да и сыскать их почте нелегко, ведь то и знай адрес меняют.
