«Да убоится всяк пламени адова, — внушал ему владыка Левон Попович, — но коли милость Господня так велика, что и предела не имеет, стало быть, в аду шаром покати».
Покосился Иван на Марью Моревну да на черного Кощеева одра, так исхлестанного плетью да исколотого шпорами, что чудом в остов не превратился.
— Ах ты, бедняга! — пожалел его царевич и погладил по взмыленной морде.
Мог тот говорить человечьим голосом иль нет, порой и человеку, и зверю никаких слов не надобно, одного вздоха довольно. Взял Иван его под уздцы, а конь как взвейся на дыбы, лишь передние копыта в воздухе замелькали. Увернулся Иван от копыт, но не испугался — понял, что вороной только грозится, а топтать не станет.
Лицо Марьи Моревны было бледно, а голос тверд:
— Он с хозяином остаться хочет. Предоставь его судьбе аль волкам лесным.
Иван расслышал в голосе жены ту же беспощадность, что подвигла ее взмахом руки положить пять тысяч татар. Теперь в голосе этом не одна беспощадность была, а и мстительность. И впрямь, могла ль она жалеть коня, дважды в неволю ее увозившего?
— Воля твоя, — пожал плечами царевич.
— Мечи не забудь.
Иван поглядел на свое оружье, пригвоздившее к земле труп Кощея, и качнул головой.
— Пущай тут остаются.
— Воля твоя, — повторила Марья Моревна его слова и привязала палицу к седлу Бурки. — Садись, мешкать недосуг.
Издали донесся заунывный вой, и оба коня уши навострили.
— Вот и гости на ужин спешат, — добавила Марья Моревна. Посмотрел Иван на закаченные в ужасе глаза вороного и упрямо сжал губы.
— Нет, не брошу его тут Немой аль говорящий, а все ж заслужил лучшей участи, нежели достаться волкам на съедение. Слышь, Марьюшка, ежели тебе на него глядеть противно, так я потом сбрую с него сыму да выпущу на волю, дай только вывести из волчьего леса.
Он опять взял под уздцы коня, и тот на сей раз не попятился. Но вдруг сзади раздался тонкий голос:
— Хочешь такого коня, добудь себе сам, а моего не трожь.
Иван застыл на месте, не желая оборачиваться на Марьин сдавленный вскрик. Никак не чаял он тот голос еще услышать, даже в самых темных снах, а тут наяву услыхал. И ни с кем его не спутаешь, ведь он принадлежал тому, чью жизнь только что оборвал Иван своею рукою, чью душу предоставил на милость Божию. Тому, кто пал первой его жертвой.
Собравшись с духом, оборотился он.
Кощей Бессмертный взирал на него поверх скрещенных мечей. Жгучую ненависть и то было б легче снести, чем это бесстрастное любопытство, полоснувшее Ивана, как бритвой. Чернокнижник медленно поднялся, скованный длиною и весом вонзенного в него оружия. Добрых пол-аршина пригвоздили его к земле, однако высвободился он из ядовитых стальных объятий и встал во весь рост.
— Возьми, — молвил он, вынимая меч и шашку из бескровного своего тела, — они твои.
Небрежно брошенные наземь клинки звякнули друг о друга и сверкнули в сумеречном свете. Ни кровиночки на них не было, ни пятнышка от менее благородных субстанций. Стало быть, яд, покрывавший лезвия, весь в Кощея ушел, но лишь на краткое время поверг его на землю и вреда большого не причинил.
Глянул Иван-царевич на мечи и вмиг узрел в них погибель свою.
Глянул на Кощея Бессмертного и узрел погибель в лице, с коего сбежала усмешка.
Наконец, глянул на Марью Моревну и в очах ее узрел единственную свою надежду.
Ворот на шее стал излишним весом, лежащие у ног мечи — ненужными железяками, хоть и надобно бы в руки их взять перед смертью: пусть поминающие его скажут, что почил он с оружьем в руке. Много раз читывал он сие речение в былинах, и теперь подумалось, что для почивших мало в нем утешения, он до сей поры и не ведал, как мало.
Когда еще в Хорлове присутствовал при свершении правосудия, то немало дивился, с каким легким сердцем осужденные на смерть принимают ее. Но в те разы никогда не хватало ему духу досмотреть казнь до конца, а ныне...
А ныне он все понял.
Ежели ничего тебе не остается, никакой надежды, ни единого средства избавления, тогда оным становится достоинство твое. И смерть сама мнится тебе пристанищем, к коему бросаешься не иначе как очертя голову.
