Они вышли на улицу, где ее ждал кучер и сказочно сияла в свете фонарей и далекой луны черная с позолотой карета. Кучер открыл перед ней дверцу и, отступив назад, как бы растворился во тьме — так было заведено при ее отце, — а Влемк-живописец стиснул ее руку сильнее, чем обычно — утром она, наверно, обнаружит на коже синяки, — потом выпустил ее и стал отступать назад. Еще не отдавая себе отчета в том, что она делает, Королева с проворством змеи протянула руку и ухватилась за мешок со шкатулками. Он не выразил удивления, а лишь вскинул на нее бесстрастные глаза, словно обдумывая, как изобразить ее на новой своей картине.
— Позволь мне взять их, — сказала она, избегая его взгляда. — Продай!
Он ничего не ответил, вид у него был по-прежнему бесстрастный, и лишь спустя какое-то время он печально и немного сурово покачал головой и, разжав свои толстые, сильные пальцы, оставил мешок в ее руках.
Она села в карету, дверца за ней захлопнулась, и почти тотчас же услышала, как зацокали подковы, почувствовала, как заколыхалась карета.
10
В жизни Королевы началось ужасное время. Как бы там ни было на самом деле, только она не сомневалась, что перед ней промелькнул мир более значительный, чем ее собственный, пусть мрачный, злой, но неукротимо живой. Во сне она видела то темный прокуренный кабак, то лезвие топора, выглядывающее из-под пальто молчаливого человека. Надевая бусы или гуляя по полям, она вдруг озадаченно и, пожалуй, немного испуганно замечала, что не любуется изумрудами и грациозными пируэтами скворцов, а видит спокойное, сонное лицо Влемка-живописца и ту истинную жизнь, которая его окружает: поэта, не умеющего сочинять стихи, скрипача, не умеющего играть на скрипке, угрюмого субъекта, который таскает с собой топор и не сводит глаз с ее шеи.
Как это ни странно, шкатулки, когда она расставила их у себя на столе, уже не возбуждали у нее больше интереса. Она смотрела на них, изучала, но их чары исчезли. Портреты как портреты — иногда ей даже казалось, будто они не столь уж и хороши, и, хотя разум подсказывал ей, что в них была записана вся ее жизнь, запечатлена вся ее суть, она решила: должно быть, с ней происходит что-то неладное: портреты совсем ее не трогали. Глядя на них, она испытывала раз от разу все большее разочарование. Их можно было бы принять и за злые карикатуры. Разумеется, она понимала, что они не просто карикатуры, и старалась внушить себе, что перед ней нечто значительное. И действительно, временами ее охватывало знакомое тревожное чувство — ощущение увядания, ужаса смерти. Но, поразмыслив, она поняла: вовсе не портреты внушают теперь ей это чувство, а атмосфера кабака и топор, который она увидела у того молчаливого субъекта. Портреты же наводили тоску. И, горюя о том, что утрачено, она проливала иной раз слезы, склонившись над своими шкатулками.
— Уж здорова ли ты? — спрашивала говорящая картина. Королева лишь фыркала и вскидывала голову.
— А ты и правда делаешься занудой, — продолжала картина. — Куда девалась твоя ярость?
— Ярость! — передразнивала Королева.
Этим обычно и заканчивался разговор. Но однажды вечером — уже чувствовалось приближение зимы — картина так разозлилась, что решила не отступать.
— Да, ярость. Чего ты придираешься к словам?
— Одеяло, — холодно сказала Королева, вставая с постели.
— За что? Это несправедливо! — закричала картина. — Что я такое сказала?
Но Королева была неумолима — она взяла одеяло и накинула его на портрет.
И хотя шкатулка продолжала вопить, ее вопли из-под одеяла были похожи на писк комара, и Королева уже не обращала на них внимания.
Как ни докучны были эти портреты, какую бы глубокую тоску они ни наводили — не тем, что в ней обнаруживали, а тем, что доказывали, что она живет ненастоящей жизнью, заставляли чувствовать себя жалким существом, напрасно коптящим небо, — достаточно ей было вспомнить о кабаке, и ее охватывало что-то похожее на ту тревогу, какую она испытала, когда впервые перешагнула через его порог. Ее вдруг осенило, что в этом, пожалуй, и кроется ответ. Она вздрогнула, вспомнив человека с топором. А что, если он на самом деле убил бы ее? Она ясно представила себе внезапно возникшую тень, которую сперва приняла за темный проем двери, — тень человека, стремительно и беззвучно двигающегося вдоль стены в ее сторону; вот он заносит над ней топор, полы его пальто взлетают, как крылья… Видение показалось настолько реальным, что из груди у нее вырвался крик и на глазах выступили слезы. Сжав кулаки, она стиснула голову, силясь обдумать все по порядку. Может быть, вся беда в том, что она боится жизни, так как слишком боится смерти? Но это же неправда! Ничто на свете ей не страшно — ни душевные страдания, ни болезни, ни безумие… Повинуясь почти безотчетному порыву, она встала, схватила мантию, подошла к двери, чтобы послать за кучером, но, постояв немного, передумала и повесила мантию на спинку кресла. Потом тихо отворила дверь, вышла, так же тихо закрыла ее за собой, поглядела по сторонам и торопливо зашагала к комнате горничной. Когда она открыла, не постучавшись, дверь, в комнату ворвался свет; горничная вскочила на кровати и испуганно взвизгнула.
