Лишь когда живописец проделал, пыхтя и отдуваясь — Королева лежала у него на руках мертвым грузом, — половину пути вверх по дороге ко дворцу, чувство радости от того, что она жива, уступило место тревоге. Что с ней будет дальше? Вначале он думал, что это попытка самоубийства, что всему виною смерть отца; в самом деле, кончина старика была ударом для всего королевства. Но потом, припоминая некоторые подробности, Влемк забеспокоился. Ему вспомнилось, как они ехали тогда вместе в карете и как задрожала, коснувшись его руки, ее обтянутая перчаткой рука. Это встревожило его; ему следовало еще тогда призадуматься, но он был слишком пьян, чтобы о чем-либо думать. Он вспомнил, да и сейчас, неся ее на руках и глядя на ее бессильно склонившуюся набок голову, увидел, как она осунулась и какие у нее под глазами темные круги. Вспомнил лихорадочный блеск, часто вспыхивавший в ее глазах в минуты гнева, — блеск, который наводил на мысль о безумии. «Господи, — подумал он и еще более опечалился, — до чего же она красива!» Он не замечал странности этих слов, хотя сам видел обратное: Королева подурнела.
У Влемка от усталости болели и дрожали руки и ноги. «Все мы стареем», — подумал он, чувствуя, что ему не дойти до вершины холма, что ему надо передохнуть. Взошло солнце, и стало совсем тепло. У дороги, прямо перед ним, стоял клен с великолепной золотисто-красной кроной, под сенью которого он решил положить свою ношу. Но, приблизившись к дереву, он обнаружил, к своему удивлению, что там сидит какой-то монах. Это несколько смутило его, потому что он рассчитывал доставить Королеву во дворец никем не замеченной. Но делать было нечего, усталость слишком давала о себе знать. Если понести ее дальше, то можно упасть; так что теперь уж не до осторожности. Он вошел под сень дерева и, вежливо поклонившись монаху, опустил Королеву на траву и опавшие листья подальше от монаха, надеясь, что на таком расстоянии монах не узнает ее. Затем он смахнул с Лица Королевы землю и вытянул ей руки и ноги, точно готовил ее — Влемк подумал об этом с грустью — к погребению; и не без оснований, потому что Королева была удивительно похожа на злой портрет, получивший у него название «Принцесса, едва не умершая от отчаяния». Потом, вытирая следы слез, Влемк подошел к монаху, рассчитывая отвлечь его внимание от Королевы.
Монах был стар и настолько изможден, что казалось, он много лет питался лишь чаем и воздухом. Он сидел, подняв полы сутаны, чтоб ноги обдувало ветерком (в такую погоду хорошо собирать хурму или пойти искупаться напоследок в прохладном деревенском пруду), и, откинув капюшон на спину, обнажил большие уши и голый, как яйцо, череп. Между гнилушек, оставшихся от его зубов, торчал стебелек тимофеевки, а под воротничок, чтобы не так натирало шею, был подсунут лопух.
— А, живописец! — сказал монах.
Влемк вгляделся в его лицо.
— Помнишь нашу встречу темной ночью на кладбище? Я нашел себе там пристанище, другого дома у меня нет.
Вспомнив, хотя и смутно, Влемк кивнул и улыбнулся. Тогда над ним еще не тяготело проклятие. Жестами и мимикой он объяснил, что произошло с тех пор.
Монах принял эту новость совершенно спокойно.
— Такова жизнь, друг мой, — сказал он с улыбкой. — Куда ни глянь — повсюду грех. — Он поднял голову и посмотрел на крону дерева. — Все мироздание — один великий грех.
Влемк нахмурился, показывая, что не согласен или, по крайней мере, не считает, что пострадал за какие-то грехи; наоборот, он убежден, что это — дело слепого случая.
— Сама материя греховна, — сказал монах. — Горький это урок, дитя мое. — Протянув костлявую руку, он похлопал Влемка по стопе. — Влемк возмущенно поджал ногу. Монах закрыл глаза и снова ласково улыбнулся. — Знаю, знаю, ты мне не веришь. Никто не верит. И тем не менее это так. Я старый человек — по моим зубам видишь, что старый, стою на краю могилы, — так что сказки придумывать мне ни к чему. Но ты поверь слову христианина и аскета: самым счастливым днем моей жизни был тот, когда я понял, что всякая материя, все земное есть мерзость и тлен.
Влемк в раздражении вздохнул, сорвал травинку и подумал, что он, пожалуй, уже достаточно отдохнул и может продолжать свой путь ко дворцу. Однако ноги у него все еще гудели, а руки настолько ослабли, что с трудом разорвали стебелек травы. «Ладно, посижу еще немного, — решил он и мрачно пошутил — Конечно, от поучений монаха мало радости, но и вреда от них не больше, чем от будущего убийцы, а посему их можно претерпеть».
