Солнце уже протянуло по небу свой сверкающий лемех, выворотив из его толщи самые первые и самые сочные пласты света, и город, насыщенный этим светом, преобразился: он как-то весь распахнулся, раздался вширь, взметнулся ввысь, устремив в разверстую голубизну острия золотых куполов, он взбодрился, стряхнул с себя остатки утренней вялости и начал жить своей обычной, повседневной жизнью, окунувшись в заботы, дела... Но жизнь эта, размеренная, неторопливая, рассеянная по слободам, по сотням, по мастерским, по дворам, была мало заметна, и нужно было хорошенько присмотреться к городу, чтоб разглядеть в нём эту жизнь. А торг, наоборот, — бурлил, кипел, бросал прямо в глаза свою вольготную неистовость, и казалось при взгляде на эту бушующую пучину, что у города нет иной жизни, кроме той, что кипит на торгу, а сам торг представлялся каким-то огромным чудищем, поработившим город, всё существование которого теперь сводилось лишь к тому, чтоб служить этому чудищу, насыщать его, ублажать...
Торг и вправду был тем местом, которое горожанин чтил наравне со святынями, а может, ещё и поболее, потому что святыни — это для души, для того неосязаемого, находящегося за пределами сознания мира, в котором обитает она; а торг — это сама жизнь, мир осязаемый и овеществлённый, где существует сам человек, его плоть, его сознание... Потребность ощущать сопричастность этому миру, осязать его, вбирать в себя — каждодневно, ежечасно, ежеминутно, — потребность эта в человеке, особенно же в городском, огромна, и только торг, с его неимоверной насыщенностью всем этим, мог в полной мере удовлетворить её.
Пищу, одежду, предметы культа и домашнего обихода — всё горожанин находил на торгу. За хлебом он шёл в Зарядье — в калачный ряд или на Неглинную — в житный; за рыбой — в Зачатьевский переулок; за сапогами — к Покровскому собору, в сапожный ряд; к котельникам, кузнецам, таганникам ходил на Варварку: там, в железном и судовом рядах продавались их изделия... Он мог купить на торгу и лошадь, и подкову к ней, и даже маленький гвоздик к подкове — ухналь. Он мог купить готовую избу и всю «нутрь» в неё или одно-единственное бревно — в лубяном ряду, на Трубе, всего этого было в избытке: грудами лежали там брёвна, стояли срубы, готовые избы с окнами и крышами. Ленивая, непорядливая хозяйка могла купить в рядах даже блинное тесто!
Но торг был не только местом, где покупали и продавали. Торг был тем местом, вокруг которого вращалась вся жизнь города, тут бился пульс этой жизни, и сама она, малозаметная в городе, как бы утаённая им от кого-то, тут, на торгу, бурно и неудержимо, как родник, вырывалась наружу.
Мир горожанина — его подворье. Он живёт замкнуто, спрятавшись в своей крепостишке от всякого постороннего взгляда; даже окна его избы не выходят на улицу — не принято, и уж тем более не выходят, не смотрят они во двор к соседу — это не только не принято, но и строго заказано, — поэтому всё, что находилось за пределами этого замкнутого мирка, могло бы оставаться для него недоступным, если бы не торг, где он находил, узнавал, видел, слышал то, чего больше нигде не мог узнать, увидеть, услышать, найти.
На торг шли, чтоб узнать, о чём кликают бирючи[108], шли прислушаться к толкам и слухам, вызнать свежие новости, заказать у площадных подьячих челобитную или грамотку, да и просто так — потолкаться, пошлёндать, людей посмотреть, себя показать...
Торг — это ещё и зрелища! А до них горожанин охоч, так охоч, что может и работу свою, и дело любое срочное отставить, чтоб поглазеть на какое-нибудь диво дивное, совершающееся на торгу: то ли на пышный царский выезд, то ли на встречу иноземных послов, что и вправду было великим дивом. А коль есть у него досуг да две-три завалявшиеся в череске деньги[109], за которые он поднесёт сам себе добрый корец медовухи, то тут уж ему подавай скоморохов. Эта шутейная братия особенно почитаема простонародьем, и на торгу скоморохи — самые уважаемые люди. Они были не только потешники, дудари, кукольники, развлекающие народ своими затейливыми игрищами, но ещё и колдуны, и чревовещатели, и толкователи снов, знавшие заговоры и умевшие отводить от человека недоброе тем, что давали носить под мышкой глаз орла, завёрнутый в заговорный плат, или волшебную траву архилин, собираемую якобы, как и чудодейственный цветок папоротника, в ночь на Ивана Купалу. Умели и обратное — наводить порчу. У человека, от которого хотели избавиться, они «вынимали след» — брали щепотку земли из-под его ноги, и стоило эту землю бросить в огонь, как человек начинал сохнуть. Верили в это — свято!
