— Преданность — то палка о двух концах.
— Для приспешников и лизоблюдов. Ежели они бывают-то преданными? Тем, кто служит, преданность не опасна. Мы служим государю... Уразумей: не человеку — государю! И всегда будем служить — госуда-а-рю! Каким бы именем он ни прозывался. Вот она, мудрость!
И тою службой и преданностью оградим себя от всех бед и упасём в любых смутах. Понеже... — Андрей взял чарку, голос его стал поучительно-мягок: он уже не отчитывал, он наставлял — холопы, умеющие преданно и ревностно служить, потребны всем государям. Без таковых холопов, сиречь без нас, не бывает государей! Знай сие и всегда памятуй!
Он выпил, свирепо искорёжился.
— Кожу вычинить — в самый раз. Иль крыс морить. Испробуй!
Василий пригубил на пробу, помедлил, оценивая вкус диковинного питья, снова приложился, допил.
Андрей ждал, что он скажет, и смотрел на него так, будто тот сию минуту должен был умереть.
— Моча собачья, коей коросту выводят, — сказал Василий. — Но пить можно.
Андрей вновь наполнил чарки. Выпили. Теперь — при обоюдном молчаливом согласии, что пить можно. Принялись за еду и явно были довольны, что разговор, который затеяли, пресёкся. Должно быть, оба почувствовали, что между ними впервые может проскочить чёрная кошка.
Андрей взялся рассказывать, сколько за Волгой земли лежит втуне: всю Русь со всеми её бебехами уместить можно. И ещё останется! Строгановы, выпросившие у царя часть этих земель и добившиеся больших льгот — полного освобождения от тягла в течение двадцати лет, — вызывали у него величайшую зависть.
— Покуда мы будем здесь грызться за свои клочки, — высказывал он свою зависть, — они там такую мошну наживут — сам государь станет у них взаймы просить!
Но этого рассказа хватило ненадолго, и араки, которое он не забывал подливать в чарки, опять вернуло его к питейной теме.
— А кабаков в Казани теперь не менее, чем у нас. Казне от них прибыток поболее, нежели от таможенных пошлин. Где были у них ранее заезжие дворы, и там теперь кружечная торговля. Насуслятся нашей горькой и жалуются — своими ушами слышал: деи, московский царь — сам татарин, а нами обовладел.
— Да чур тебя! — аж поперхнулся Василий. — Что безлепицу-то переговариваешь? Государь — татарин!
— Да ты что, Василей?! — удивился Андрей. — Про то, вона, даже в Казани ведают! От матери в нём татарская струя — через Глинских. Глинские ве́ди — из татар... При Витовте[208] в Литву из Орды выехали. Неужто не ведал?
— И ведать не хочу.
Василий засуетился, налил доверху свою чарку, выпил. Чтобы не встречаться глазами с братом, стал усердно засматривать в расставленные на столе миски и блюда с едой, будто искал чего-нибудь повкусней.
Андрей подвинул ему миску с похлёбкой.
— На-кась, похлеби ухи яичной. Таковой и на государевы пиры не варивают! — И прибавил с насмешкой: — Буде, и такое тебе страшно слышать?
— Тебе, братка, також не худо бы язык придержать, — всё ещё пряча от Андрея глаза, сказал с внутренней тревогой Василий. — Ты — не пьяный татарин, с тебя спрос иной. За такие речи... Сам знаешь, вырвут язык и «Господи помилуй» не дадут вымолвить.
— Что-то я не уразумею тебя, Василей! Неподобные речи о государе боишься и слышать, а отметнуться от него на другую сторону, израдить — не боишься? А за такое кой-чем иным расплачиваются.
Василий медленно поднял глаза на брата, виновато и доверчиво посмотрел на него — глубокое смятение проглядывало сквозь эту повину и доверчивость. Тихо сказал:
— Ещё как и боюсь, братка... Знал бы ты, как боюсь! А что делать? Середины-то нет! Нету, братка, в мире сущем спасительной середины, всё в нём размежёвано надвое: жизнь и смерть, добро и зло, свет и тьма...
— Мечешься ты, Василей, а с чего, ей-богу, должно быть, и сам до путя не ведаешь. Мудрости тебе недостаёт, степенности... Полошишься... А с чего уж так полошиться-то? Страшишься худых перемен? Страшишься, что явится кто-то... иной, поцепит тебя на дыбу и спросит, пошто ты, Василей Щелкалов, не поворотился загодя в его сторону?
— Страшусь, что даже и не спросит.
— Что ж, молчком повисишь... покуда нужда в тебе станет.
