Андрей ненадолго задумался. Василий напряжённо ждал его решения.
— Пособляй! — Андрей твёрдо припечатал руку к столу. — Но умно! Чёрные ризы могут сделать для тебя гораздо больше, нежели всё твоё лихое питие на царских пирах. Не упусти сего! Но будь настороже: середь них не сплошь дураки. Пособляй им без лукавства, однако не порывайся надрать из избы лыка. Памятуй: дела сего под корень не разрушить! Можно лише напакостить, навредить, угодить чёрной братии... Вот и угоди, но не более того!
— Ты наставляешь меня так, будто мне предстоит подвигнуться на что-то благое, высокое, благочинное... — Василий протяжно и уныло вздохнул, рука его тяжело проутюжила лоб, словно он хотел стереть, снять с себя эту унылую хмурь вместе с надрывом и тоскливыми мыслями, но стёр только испарину. — Душа у меня, братка, что подмётки у сапог. Ни единой грязной лужи не обминул. В новую лезу... И ты меня подталкиваешь.
Андрей отвернулся от него, презрительно выцедил:
— В скит тебе надобно, Василей! В скит!
— В скит?! — Василий даже побледнел: слово это задело его сильней, чем презрение брата. — Нет, братка! — он отчаянно тряхнул головой. — То не по мне! В роду нашем были попы, но монахов и отшельников не было. И не будет! Мы не той закваски! Москва уж знает нас, будет знать и всея Русь!
Весна всё пуще набирала силу. С Пасхи стойко завёдрило, и теперь изо дня в день, с редкими дождепадами, сияли небеса, разогреваясь и доспевая к началу цветения садов.
Схлынули полые воды, реки вошли в берега. На подоле через Москву-реку навели из плотов Живой мост — и на посаде появился ещё один Торжок.
Посажане, промышляющие мелкой торговлей, больше всего любят располагаться со своим товаром на переездах через реки. Места эти бойкие, здесь самого чёрта можно сбыть за полушку, и поэтому на всех московских мостах братии этой — труба нетолчёная! Но особенно любят они этот — наплавной. Через него из Заречья в Китай-город люд валом валит, и люд по большей части мастеровитый, работящий, стало быть, и денежный. Там, за Москвой-рекой, слободы, где живёт этот люд — Кожевническая, Кузнечная, Кадашевская... Вот почему с такой прытью и устремляется сюда торгующая мелюзга. Не успеют ещё плоты от берега до берега дотянуть и как следует скрепить, а они уже понатыкают по обеим их сторонам своих шалашей, палаток, прилавков... Кому не хватает места на плотах, торгуют с лодок. Лодки позаведены у многих. Подспорье! Не заладится торговля, можно подрядиться отвезти какой-нибудь груз. По течению — на вёслах, против — бурлаком. Приработка не чураются никакого, даже самого дурного.
Бывает, заведутся на мосту слободчане, а завестись им — что плюнуть. Особенно если только из кабака. Во хмелю почему-то припоминается всё худое — и старые обиды, и старое зло: кто, где, что кому сказал, кто кому не уступил, кто кого подсидел, объегорил... Кожевники на кузнецов, кузнецы на кожевников, кадашевцы примутся разборонять да и встрянут, как палка в колесо. И их понесут, и им припомнят! Изволтузят друг дружку, изобьют — в кровь! Постаскивают в запале один одного в реку, а уж тут кому — потеха, кому — беда, ибо один в воде ужом, а другой топором.
Вот здесь и добывается тот самый дурной приработок. Вытянут лодочники из воды утопающего и держат перепуганного за шкирку, выжимают мзду. Скряжничает, упирается — снова в воду. Тут уж последнее отдашь! А народец-то этот лодочный — нахрапистый, шкурный, ни с молитвой к ним, ни с крестом! Нет денег — сымай рубаху, сапоги...
Выскочит такой пошарпанный слободчанин на берег, держа за тесёмку мокрые, оползающие порты, и заорёт благим матом:
— Христа забыли! Живоглоты!
— Гляди, — пригрозят с лодок. — В другой раз не вытянем!
— Кровопивцы! — не унимается тот. — Чтоб вам ошалеть!
— Эх, дурень! — засмеется какой-нибудь зевака на берегу. — От смертюшки тебя откараскали, а ты — живоглоты! В ножки добрым людям!
— Лучша б я утоп! Како без рубахи да без сапог в слободу явлюсь? Усмеют!
— Живой явишься...
— Проку-то?!
— Так сигай опять! В ларце берёзовом притащат!
Галдёжное, шебутное, презанятное это место — Живой мост. Чего-чего тут только не насмотришься, чему-чему только не надивишься! Но прежде всего это, конечно, переправа, перевоз, без которого городу никак не обойтись. В ледоходы и половодья, когда его нет, зареченцам туго приходится. Да и городу без Заречья тоже нелегко. Он тогда как об одной руке. Кремль и Китай-город — это его голова и тело, а Заречье и Занеглименье — две руки, причём Заречье — это правая, главная, рука. Без неё городу оставаться худо даже и на малое время. Давно уже нужен постоянный свайный мост, а может, даже и каменный, которому не страшны ни ледоходы, ни половодья. Иноземцы очень удивляются, что в Москве нет такого моста, и давно уже предлагают царю сыскать в своих странах мастеров для его строительства, полагая, что всё дело в неумении и неспособности московитов самим справиться со столь сложной работой.
