На царских медвежьих потехах иные страсти и иные затеи. Тут самая любимая и самая отчаянная забава — скачка верхом на косолапом. Дело это не простое и опасное до смерти. Доведённого калёным железом до бешеной ярости зверя выпускают из клетки — и начинается захватывающая дух игра. Медведь хоть и взбешён и разъярён, но по натуре он труслив и, выскочив из клетки, бросается изо всех сил наутёк. Его нужно настичь на лошади и на полном скаку, точно рассчитав, прыгнуть ему на спину, ухватиться крепко за загривок и держаться сколько хватит мочи. Кто усидит до счета десять, тому хлеб-соль от царя на пиру и конь из государевых конюшен; кто продержится вдвое — тому перстень с царской руки; ну а втрое кому продержаться удастся, тому особая награда сулится, которую царь назначит, глядя по человеку. Да только добиться такой награды ещё никому не удавалось: даже самый трусливый или отощавший, поднятый из берлоги медведь не даст так долго сидеть у себя на спине человеку.
В этой жестокой игре всегда кто-то обречён — либо зверь, либо человек, потому что спрыгнуть со спины разъярённого зверя и не очутиться в его лапах — невозможно. И есть только один способ остаться целым — убить медведя, нанеся ему смертельный удар ножом до того, как очутишься под ним на земле. Бить следует сильно и точно — в подзатылье, туда, где начинается спинной хребет. В мгновение ока нужно выхватить из-за пояса нож и вонзить, и счастлив тот, кому этого мгновения вдосталь.
Нынче первый же пущенный медведь изувечил царского доезжачего. До двойного счета дотянул царский псарь, да не поспел с ударом и очутился в свирепых лапах. Пустили собак, отбили бедолагу, но какого! — почти бездыханного. Повезли его в город, не чая довезти живым, а царь, наказав Левкию отслужить молебен о сохранении живота раба Божьего Никиты — так звали доезжачего, — велел продолжать потеху.
Ещё четыре медведя сидели в клетках, и, хоть случившееся чуть поубавило пыла у остальных, скучать царю всё же не пришлось. Васька Грязной лихо оседлал второго, но испытывать судьбу не стал — тут же и прикончил его, не заработав даже хлеба-соли.
— Я, государь, сего мишку тебе на окорока[166] загнал, — бесхитростно отстаивал он себя перед трунившим над ним Иваном. — Мне то в ббльшую честь, коли ты станешь есть окорока от моего медведя, а милостями твоими я, слава Богу, и так не обойдён.
— Расхолил я вас с Федькой, зело расхолил, — смеялся Иван. — Допрежь, что псы алчные, любому кусу радовались, а нынче, гляди-ка, переборчивы стали!
— Что и говорить, государь, переборчивы, — чуть пришучивая, угодливо соглашался Васька.
— Уж царский перстень иль хлеб-соль для вас не принада!
— Что и говорить, государь...
— Так яви удаль, продержись до трёх десятков счёту, и, буде, я тебя боярством пожалую!
— Да куды мне, государь?! С посконным рылом в суконный ряд! Ты паче тем Федьку привабь. Он жуть как боярином хочет стать.
— Федька — дрочона[167]! — продолжал смеяться Иван. — Ему лише на бабах верхом ездить!
— О-о! В том он горазд! — смеялся вместе с Иваном уже и Васька.
...До полудня тешились медведями. Последнего, самого крупного, стравили с собаками и долго с холодным, жестоким восторгом наблюдали, как он бился с ними — с целой дюжиной свирепейших псов, чуявших своё превосходство и жаждавших воспользоваться им до конца.
Это тоже была одна из любимейших забав на царских прохладах. Иван любил такие стравки — собак с медведями или с волками. Сама природа, разделившая всё живое кровавой межой вражды, являла тут ему свой истинный, страшный лик, вглядываясь в который он всё глубже и острей осознавал могучие законы, правившие миром, а через них ему открывался и высший смысл той всеобщей вражды, которая была и в его крови. Он чуял её в себе, угадывал по буйным приступам того неясного и неподвластного ему, что таилось где-то между разумом и душой, и понимал, что не плоть, не дух, не разум, а именно она, вражда, единит его со всем сущим в этом мире и подчиняет тем непреложным, могучим законам, которые созданы и освящены какой-то высшей силой и высшей волей, и потому законы эти не преступны, как не преступна и сама вражда. Она дана миру, как живому дана жизнь, как сильному сила, как разумному разум. В этом её высший смысл, её и его оправдание.
