— Но ведь это же была не армия Кошута.
— Подожди, не спеши! — прикрикнул Фицек на Мартона. — Отец мой тогда сказал: «Раз уж в солдаты забрали, давай-ка я к Кошуту удеру, там обращение лучше». И перебежал в отряд Кошута.
— И он видел Кошута? — снова спросил Мартон.
— Ну, а если и видел, какая ему была от этого выгода? Он бежал туда потому, что там не били солдат и в деревне, где их ставили на постой, носили еду, не то что императорским. Видел ли он Кошута? Уж больно ты любопытен. Я видел Кошута, когда его мертвым везли домой. Вот это было здорово! Ну вот… И когда Ракоци привезли… на проспект Керепеши, — проспект Ракоци тогда назывался еще Керепеши, — в окне штеренберговской фабрики музыкальных инструментов сидел один виолончелист и играл «На Майтенском поле поломалось знамя…». Берта, который час? Половина одиннадцатого? Ну, огольцы, ложиться надо, а то утром не встанете… Раз, два! Хватит на сегодня.
— А все-таки вы, папа, тоже не были послушным, когда были молодым, — сказал Пишта.
— Я тебя так поглажу, щенок, что носом пол натрешь!.. Это были другие времена. Вам и рассказывать-то не стоит… Марш! Ложитесь!
Все разделись. Задули лампу и уснули. Только г-н Фицек ворочался в постели и думал: «Рассчитывал я на сына. Что-то еще получится из этого? Если подумаю о том, как я помогал своему отцу, тогда у меня хорошие виды на будущее. Я даже на похороны его не пошел. Да, Мартон руку поднял на меня. Отто жалованье утаил… Женится, уйдет из дому, у него будет хорошая квартира… и господин архитектор усадит меня на кухне и даст тарелку супу своему бедному старику. Господи! У меня шестеро детей. Если бы каждый давал в день хоть кусочек, хоть по одному форинту в неделю, когда вырастут, у меня не было бы заботы. А много ли это для них составит? Нет! Все равно пожалеют для отца родного… Для этого я их воспитал? Для этого учил их? Спину гнул так, что каждую ночь у меня ноги распухают, почему? На старости попаду на помойку… Стоит разве жить? Для чего я жил?..
Он ворочался. Стонал. Потом уснул. Ему приснился сон. В огромном гробу лежал его отец, и его несли на кладбище. Потом вдруг из темноты угла кафе вышел отец, идет к нему, на нем белый саван, и желтыми разбухшими пальцами он грозит ему: «Фери!.. Фери!..»
Он проснулся. Сердце его готово было выскочить. В комнате стояла мертвая тишина. Ребята спали раскинувшись. В кухне поставили железную кровать, там спали Бела и Мартон. В комнату процеживался свет. Г-н Фицек, приложив руку к сердцу, бесшумно вышел на кухню. Мартон, прикрепив к спинке стула свечку, читал.
— Что ты делаешь?
Мартон вздрогнул от неожиданности.
— Читаю…
— Учебник?
— Нет, роман…
Глаза Фицека заволоклись.
— Не позволю!.. Я уже сказал тебе…
— Почему?
— Это только портит человека! Свечи дорого стоят.
— Я сам купил.
— А откуда были у тебя деньги? Утаиваешь за репетиторство?
— Нет, я заработал… в школе.
— Вот как?.. И если ты зарабатываешь, так это твое?.. Ты негодяй!.. Я кормлю тебя, одеваю — и это твое?.. Уйди из дому, ты, несчастный!.. Живи сам, тогда можешь жечь свечи. У меня и без того достаточно забот.
Он отломил прилепленную свечу и задул ее.
Наступила темнота.
Господин Фицек шумно прошаркал обратно. Мартон закусил губу. Сквозь кухонное окно виднелся кусок неба, на нем дрожали звезды. На двор и на дом сошла тишина.
«Господи, — думал Мартон в темной кухне, — когда же я вырасту? Я уйду из дому, они никогда больше не увидят меня». И он закрыл глаза.
4
В первый раз Мартон стал давать уроки, когда сам учился в шестом классе начальной школы. Мальчик, которого он учил, ходил в первый класс, и отец его был лавочником на площади Текели. Мартон получал за учение четыре форинта в месяц. Ежедневно, кроме воскресенья, он час занимался с тупым, дегенеративным ребенком. В комнате мальчика все время сидела старая нянюшка, которая укачивала младенца и монотонно мурлыкала одну и ту же песню: «На-на-на-на-на… на… Я не виновата… Спи!»
Следующего ученика Мартон достал себе в третьем классе городского училища. Мальчика звали Али Пилле, отец его был токарем, а у матери была кофейная на площади Матяш. Али Пилле, мальчик с очень приятным лицом и огненно-красными губами, страдал катаром верхушек легких, глаза его постоянно пылали от жара, и по вечерам на щеках горели красные пятна. Мартон получал за учение пять форинтов в месяц и ежедневно кофе с двумя булками. Когда г-н Фицек услыхал об условиях обучения, он спросил:
