Перед зданием участка Фицек глубоко вздохнул: «И на что мне это было нужно? И зачем я вмешался?..» Он шел домой, горестно раздумывая: «Не выходит. Ну и пусть не выходит! Будь он проклят, этот актер! Ведь он меня надоумил про шахматную доску… что два, четыре, восемь, шестнадцать. Он испортил мне жизнь. Я отказываюсь… отказываюсь от всего! Не нужно мне ни предприятия, ни починочной, выгоню учеников, один буду работать. То, что сам зарабатываю, никто не отнимет, это мое, и никто мной не командует, и голова не будет ходить кругом. Кобрак!.. Не подходит мне это… Починочное предприятие?.. Только одна забота… Союзка для Поллака? Одно горе было с ним. Бойкот?.. Обманули, одурачили… Ничего тебе, Фицек, не надо хотеть. Уважай самого себя, это сказал мне и капитан… Какой порядочный человек! Ну, я уважу себя, господин капитан, один буду работать прилежно, выращу своих детей… уж они будут содержать меня на старости лет. Верно, господин капитан? На них будет у меня вся надежда. Не вышло? Ничего! Не сегодня-завтра мне сорок лет, и волос уже седеет. Только бы эта квартирная плата не была так высока, господин капитан… Триста форинтов! В день один форинт зарабатывать только для домохозяина — почти столько же, сколько всей семье на харчи… Нет, нет, господин капитан! Я заработаю. Честный венгерский ремесленник… заработаю ему. Чтоб его сердце лопнуло по швам!.. Простите, господин капитан, я не так хотел… В день форинт! Хватит семье на харчи… Откуда я возьму его? Возьму! Утром в пять вставать буду, до десяти вечера буду работать — один, чтобы чести своей не запятнать, чтобы… господин капитан, только бы механическая починочная сгорела!.. Да, господин капитан, скажите, пожалуйста, и ей, что она разоряет бедного честного ремесленника… Сначала пришел Кобрак, который даже сапожником не был, потом механическая… мастерская… Господин капитан, скажите Кобраку, мне хватит форинта в день! Новак?.. Пусть посидит… Втянул меня в это свинство. Если еще раз придет ко мне, вышвырну!.. И, господин капитан, скажите и профессиональному союзу о твердых расценках. Но и Фрид мог бы немного войти в положение… Милый господин Фрид, я только что говорил с господином капитаном, он тоже сказал, что триста форинтов в год — это много. Я — честный ремесленник. Обещаю никогда не принимать участия в таких вещах, пусть все остается по-старому… Все — и квартирная плата тоже». У г-на Фрида выступают слезы. «Я знал, господин Фицек, что у вас золотое сердце, что только для семьи надо… Было двести форинтов, так знайте, пусть будет сто пятьдесят… Ну!» И тогда они долго стоят друг против друга, оба умиленные. Картина помутилась. «И речи не может быть! Триста форинтов! Я сказал — сто пятьдесят?.. На полгода, господин Фицек… Ну, знайте, что пусть будет сто пятьдесят…» — «Золотое сердце!» Они стоят безмолвно друг против друга: он, отец пятерых детей, и г-н Фрид — отец трех этажей… «Да нет… триста… Ну, знаете что, пусть будет сто пятьдесят!.. Нет… о господи!.. Но ведь я только как-нибудь прожить хочу… ведь есть у меня право на это, господин капитан! Чтоб весь мир рухнул на вас!..»
Фицек пришел домой и заглянул в комнату.
— Все целы? — спросил он испуганно. — Ну, ладно. — Он вздохнул. — Меня выпустили. Больше об этом, Берта, ни слова! Соседи знают?.. Что было, то было. Учеников выброшу. Флориан сидит в тюрьме… Не возьму его обратно, один буду работать… На этом свете мне больше ничего не надо, — сказал он жалобно. — Только бы честно прожить. Пусть все принадлежит Кобраку, Поллаку, Фриду… только бы меня не обижали и только бы я мог заплатить за квартиру и был бы хлеб каждый день… — Он повалился на стул и горько заплакал. — Дети мои! — сказал он весь в слезах, — Если мы с матерью постареем, будете заботиться обо мне?
Все ребята по очереди пообещали. А жена сказала:
— Вчера был здесь Поллак и сказал, что согласен платить форинт шестьдесят пять.
Фицек вскочил, утер слезы.
— И ты только сейчас говоришь? Attendes! Halt![36] Что ты сказала? Форинт шестьдесят пять? Вошел все-таки в мое положение? Но ведь тогда можно союзить, ученики останутся, я возьму еще несколько… четыре… шесть…
