— А ты рассчитал, — тихо спросила жена, — квартира вздорожала, хлеб, мясо, кожа?.. Ты думаешь, Поллак по доброте сердечной пришел посочувствовать тебе? Не верь! Никто больше не берется за форинт пятьдесят.
Жена ждала решительного сопротивления и большого скандала, но — чудо из чудес! — Фицек снова впал в состояние безразличия.
— Ты права. И считать не надо…
3
Мастерская опустела. Ученики ушли. С Фицека сошло семь потов, но квартирную плату он внес и работал с рассвета до поздней ночи. Иногда по утрам, просыпаясь, он чувствовал во всем теле страшную ломоту и усталость, озирался и, увидев жену и детей, спящих на полу, с удивлением, отчужденно, опасливо смотрел на них.
«Кто это такие? Как они ко мне попали? Чего ради я из-за них страдаю? Уйду от них, чтобы они и не знали куда! Кто я им?.. И кто они мне?..»
Он протирал воспаленные глаза и садился в мастерской, чтобы утром при свете керосиновой лампы чинить чужие ботинки и зарабатывать самое необходимое для тех, кто, по его мнению, были для него чужими. А потом, через час, когда вставали малолетние представители семьи и какой-нибудь из них жаловался на боль в горле, на то, что у него жар, Фицек испуганно мчался в комнату и осматривал его.
— Милое дитя мое, что с тобой?.. Ничего мне не жаль, хоть надорвусь в работе, лишь бы ты не болел… Берта, надо бы врача позвать… Вы — моя последняя надежда.
Работы было все меньше, борьба за жизнь становилась все тяжелее. Фицек то покорно гнулся в три погибели, то ругался, то избивал всю семью, особенно в страшные дни внесения квартирной платы. Но работал, работал… «Все равно живу хуже клячи: тащу, тащу, пока не надорвусь…»
…Вошел заказчик и заказал новые ботинки.
— Да, милостивый государь. Настоящее, первосортное шевро. Башмак домашнего изделия. Есть ли что-нибудь лучше его? Я уважаю ваш вкус. Я сердце свое вкладываю в материал… Полжизни будет носиться башмак, всем на удивление.
Фицек снял мерку, перед каждой цифрой слюнил карандаш и, прежде чем написать, описывал в воздухе пять-шесть кругов, затем ударял карандашом по бумаге, будто хотел раздавить блоху.
— На пуговицах или на шнурках?
— На шнурках.
— Вы правы, милостивый государь. Шнурок легче менять. Рантовую подошву?
— Рантовую.
— Кругом или только до носка?
— Покажите и тот и другой, — попросил заказчик.
— К сожалению, не могу показать, как раз вчера сдал их заказчику. Но до носка — это до сих пор. — И он показал на свои башмаки.
Все было готово. Оставалось только решить вопрос о цене ботинок. Г-н Фицек достал новый кусок бумаги, послюнил карандаш, начал рисовать кружочки в воздухе, даже надел очки, лицо его стало серьезным, как у врача, когда тот ставил диагноз.
— Кожа первосортная два квадрата — три сорок… самая исключительная, да. Все остальное — первосортное… Изумительные ботинки будут у вас, сударь мой, всем на зависть! — Карандаш кружился. — Восемь с половиной, вернее, девять форинтов… Ну, впрочем, раз сказал, пусть будет восемь с половиной… Я хочу, чтобы вы ходили в настоящих ботинках, ботинках домашнего изделия. Навсегда останетесь моим заказчиком… К завтрашнему вечеру будут готовы.
Заказчик взял из рук Фицека бумажку.
— Господин хозяин, дорого. Вы совсем удивили меня. У Агулара пять форинтов.
— Милостивый государь, какое может быть сравнение с башмаками домашнего изделия? Подумайте сами!
Но заказчик, видимо, все рассудил и обдумал и в конце концов предложил шесть форинтов. Г-н Фицек, стеная, взялся. Когда заказчик ушел, Фицек снова вытащил карандаш, считал, слюнил, считал, описывал в воздухе круги, вздыхал, ругался, снова вздыхал… наконец положил карандаш и отшвырнул бумагу.
На другое утро, когда жена спросила, почему он не садится за ботинки, ведь заказчик к вечеру придет за ними, Фицек только махнул рукой, продолжая через стекла окна глядеть на грязную улицу. После обеда он надел пальто и ушел. Вернулся с парой кобраковских башмаков, которые купил у Агулара. Сел, вытащил из них стельку, на которой стояло имя Агулара, вклеил свою с надписью «Фицек», затем соскреб с подошвы марку Кобрака и снова намазал воском и лаком.
