Даром смотреть в нее Пишта, конечно, не разрешал, и все ребята платили что-нибудь. Банди дал откусить от своей порции хлеба, Мартон дал два подковных гвоздика, а Лайчи, так как у него не было ничего — свой хлеб он уже съел, — дал только обещание:
— Во время ужина я отдам тебе половину моего хлеба.
— Сейчас давай, — сказал Пишта. — А то не позволю смотреть.
— Но сейчас у меня нет ничего.
— Тогда не будешь смотреть.
Лайчи почти умирал от желания, он облизывал губы, пока другие смотрели на поздний, золотящийся солнечный свет и восторженно кричали:
— Ах, как красиво!..
— Дай поглядеть-то, — попросил Лайчи, — я отдам весь свой хлеб, ей-богу!
— Нет!
— Дай ему посмотреть, — сказал Мартон.
— Нет! — упрямился Пишта и сунул стекляшку в карман.
— А я возьму… ночью!.. — крикнул мальчонка в отчаянии.
— А я тебе как дам в зубы, ты… У тебя даже и крестного-то нет!
— Неправда, есть у меня крестный! — сказал Лайчи.
— Нет.
Крестным Лайчи был Японец, но, с тех пор как Японец стал вожаком яссов, его имя нельзя было произносить. Пишта знал это и злорадно повторял:
— Нет крестного!
— Есть, есть! — затопал ногами Лайчи.
— Нет! У всех есть, только у тебя нет!
— Есть! Назло есть! — Ребенок зарыдал и, роняя слезы, пошел к отцу.
— Папа, Пишта говорит, что у меня нет крестного…
Господин Фицек посмотрел на плачущего мальца, сначала хотел выругаться, но затем крикнул за этажерку:
— Ты, Пишта, дразни, дразни своего брата. Я тебя так пощекочу! А ты не плачь! Понял?
Лайчи улыбнулся сквозь слезы, потом, гордо выпятив маленькую грудь, сказал Пиште, забыв о стеклянной призме:
— Вот! Назло есть у меня крестный!
2
Открылась дверь, и вошел босой кривоногий мальчик, с виду лет тринадцати — четырнадцати, в узких солдатских брюках; в одной руке он держал узелок, завязанный в синий фартук, другой рукой снял шапку.
— Господин хозяин, возьмите меня в услужение…
Фицек как раз капал клей на подошву и размазывал студенистую жидкость.
— А ты чей будешь?
— Я Лайош Рошта, из Надудвара, пришел искать работу в Пеште…
— Говоришь, из Надудвара, сынок?.. А где же этот Надудвар? — спросил Фицек; глаза его смеялись, как у человека, встретившего хорошего знакомого.
— В Хайдувской губернии, господин хозяин.
— Так ты из Хайдувской губернии? А где эта Хайдувская губерния?
— Там… там… рядом с Саболчской…
— Рядом с Саболчской? Смотри-ка! А знаешь ты, где находится Уйфехерто? — громко смеясь, спросил г-н Фицек.
— Как же не знать, господин хозяин, не раз бывал.
— А Комонцевых знаешь?
— Ну уж, конечно, знаю, — ответил довольный Лайош Рошта.
— Тогда садись, сынок. Звать как?
— Лайош Рошта. Отец мой — Лайош Рошта, землекоп.
— Землекоп? А ты почему не землекоп?
— Разве не видите, господин хозяин? — Мальчик поднял тонкие, слабые руки.
— Ну-ну! Вижу, что Янош Цзая[28] не с тобой боролся. Какую работу ищешь?
— Хоть какую-нибудь.
Господин Фицек, покончив с подошвой, поставил башмак на этажерку, стряхнул с фартука куски кожи, развязал сзади завязки, снял фартук через голову, положил его на пустой сапожный стульчик и потянулся.
— Когда ты приехал?
— Третьего дня.
— И сапожником стал бы?
— С большой благодарностью, если бы наняли меня…
Голова г-на Фицека, несмотря даже на сильную усталость, постепенно пришла в движение, и г-н Фицек, следуя своей привычке, ухватился сначала за то, что лежало прямо перед ним, затем оттолкнулся и полетел. «Поллак платит полтора форинта. Подмастерья не уступают в расценках… Ну… господи, и как же я не подумал об этом? Если бы работали ученики, я мог бы взяться. За три месяца они научатся… Базарная работа не много знаний требует. Я подготовлю… Гвозди забивать, смазывать научатся за четыре недели… Ученики… ученики… Один ученик, два ученика, четыре ученика… Все будет в порядке. В первое время никакого жалованья — только квартира и харчи. Квартира в мастерской, харчи жена будет давать. На второй год жалованье им положу — пятьдесят крейцеров, на третий — форинт, на четвертый — полтора форинта… Когда ученик выучится, может убираться к чертям! Поллак прав: цифры каждый умеет писать, но заработать… И я об этом раньше не подумал… Ну не осел ли я!»
