И тогда торговец машинами, во имя права собственности, унес ее — последние сто форинтов Рошта не мог выплатить. Дом его продали для уплаты процентов.
До этого он жаловался, после этого горевал. В деревне смеялись: машина ему, видите, понадобилась, вот теперь и получил «наследство».
Редко рассказывал Лайош Рошта об этом случае — стыдился, и страшная горечь его охватывала, глаза затуманивались, он так заканчивал рассказ: «Видели, как тает по весне снег? Так растаяло и мое хозяйство».
Он стал землекопом. Выкапывал кубические метры земли, той земли, за которую готов был умереть, ради приобретения которой готов был пойти на убийство… Но ничего не поделаешь! Вступил в профессиональный союз. Думал, «те» разделят. Социал-демократами их зовут. Пусть хоть бесами зовут, лишь бы землю делили. А «те» не то что не делили, но и не хотели делить. Оставил социал-демократов и перешел к Варкони[21]. Эти тоже не делили, но, по крайней мере, пообещали. Когда организация Варкони развалилась, он снова перешел к социалистам и после образования союза земледельческих рабочих в Надудваре стал председателем местной организации. Он размещал подписку на «Непсаву», принимал членские взносы, посылал их в центр. И ждал…
В 1904 году он был делегатом на конгрессе социал-демократической партии. Рошта хорошо умел говорить. Его слушали с удовольствием не только делегаты, но и члены партийного руководства. Звали к себе, беседовали с ним, но испугались: «Земли хочет! Требует раздела земли!» Социал-демократическая партия этого не желала.
Лайош Рошта продолжал не верить городу. Кто знает, что они заварили там, чего им нужно от него? Один раз околдовали его машиной для перемалывания кукурузы, а теперь? Он подозревал, жаловался, хотел земли — хоть бы одну полоску земли, а остальное он сам добудет… и тогда… Но до тех пор…
Новак слушал скупого на слова крестьянина. Лайош Рошта был в Дебрецене, когда правительство Криштофи назначило губернатором Лайоша Ковача. Национальные сопротивленцы уложили его на похоронные дроги и свезли на вокзал.
— Я смеялся: хорошо, что наконец и господа дерутся между собой и друг друга кладут на похоронные дроги.
Но на другой день «Непсава» потребовала от правительства энергичных шагов против сопротивленцев.
— Скажите, товарищ, какое мне дело до губернатора Ковача? Мне, что ли, его защищать?
Затем, не дожидаясь ответа, Рошта поинтересовался тем, что делается в России. Он слышал, что там поджигают усадьбы и раздают землю…
Новак рассказал ему все, что знал. Костлявые, оборванные крестьяне, напоминавшие оголенные, ободранные ветки по осени, пригнулись к беседующим. Лайош Рошта, терпеливо выслушав рассказ Новака, заметил, что все это и он знает: ведь он председатель местной организации и читает «Непсаву».
— Больше, товарищ Рошта, и я не знаю.
— Жаль!
Поезд прибыл в Дёр. Распрощались. Рошта и остальные батраки поехали в Панонхалом, а Новаку надо было сначала явиться в хозяйственную контору монастыря в Дёре.
— Ну, еще встретимся, — сказал Новак на прощанье.
— Встретимся, — ответил Лайош Рошта. «Даже здесь делают различия, — подумал он, — для нас достаточно управляющего, а для них — хозяйственная контора».
Он надвинул шляпу на глаза и пошел с товарищами к поезду.
7
Теплая июньская ночь. На тысячелетней башне монастыря, стоящего на горе, двенадцать ударов возвещают полночь.
Новак не спит. Дом, где он поселился, расположен на склоне горы, и все-таки в комнате воздух насыщен парами, тяжел и горяч. Новак встал, натянул брюки и, не застегивая на груди рубашку, вышел.
— Похожу немного, — пробормотал он.
Небо звездное. Листья деревьев шепчутся на склоне холма. Гудение верхушек тихо доносится откуда-то издалека. Деревья гнутся. На мгновение наступает тишина, воздух становится почти неподвижным.
Новак смотрит на огромное хмурое здание монастыря, как оно то исчезает, то показывается в горах, пока он бредет по дорожке, вьющейся по склону. Некоторые окна еще освещены, затем и они темнеют; светит циферблат башенных часов. Луны нет. Только звезды блестят — звезды, звезды повсюду… В городе он никогда не видел столько звезд.
