После обеда ходил по деревне и теперь вспоминает об этом. Перед глазами у него пергаментная кожа и черная растрепанная борода восьмидесятилетнего старика Волоцкого.
Новак опять чувствует отвратительную вонь его темной землянки с одним оконцем. «Сколько народу живет здесь?» — «Четырнадцать человек». Десятилетний светловолосый мальчик лежит на печке. Ребенок смотрит испуганными горящими глазами, как смотрит из-за куста затравленный зверь на преследователя. «Что с мальчиком?» — «Голова болит». — «Врача звали?» — «Врача?» И наступает тишина.
Вокруг него стоят уже шестеро. «Господин механик пришел помочь», — шепчут они. Подстерегают каждое его движение. Бородатый Волоцкий облизывает губы; глаза как у мертвеца, руки повисли, будто к ним привязали тяжелые гири. Взгляд страшен. Слышится хриплый усталый голос: «Вы, барин, нездешний?» — «Нет», — отвечает Новак, и будто откуда-то из-за стен раздается звук: старик кашляет. «В семье кто работает?.. Есть ли у вас земля?» — «Земля?» — «Сколько времени работал, старик?» — «Семьдесят два года». Сначала ему показалось, что он ослышался. Семьдесят два года?.. «И сколько же он сейчас получает?» — «Полтора форинта в месяц».
Волоцкий стоит; трудно сказать, что на нем надето: не то рубаха, не то пальто; он над чем-то ломает голову, отталкивает стоящую перед ним девушку. «Барин, — говорит он почти с упреком, дыхание его то и дело прерывается, — барин… вы нездешний?»
Новак выходит из землянки, но старик снова встает перед ним и упрямо, тупо повторяет: «Барин… вы нездешний?..» И облизывает губы, покрытые волосами.
«По сравнению с этим, — думает Новак, — и улица Бема — рай… Чего-чего только нет на свете!» Он бредет вниз по склону, к деревне.
…Цветут липы. Их запах ночью гуще и сильнее. Новак вдыхает аромат. Вдали одиноко тявкнул пес, ему ответили другие, и постепенно деревня наполняется тягучим собачьим лаем. Вот осина, там светлеет белоствольная береза. А это? Он не знает. Что это за дерево? Толстое, корявое, может — дуб, может — бук… и снова липа с раскидистыми ветвями, мшистыми стволами и все заполняющим запахом.
Очень далеко, на краю горизонта, встает багровая луна. Сперва она — точно вытащенный из горна, но уже остывающий железный диск. Медленно поднимается, ползет все выше над деревней и, точно ее снова положили в огонь, добела калится на черно-сине-стальном щите неба. В лунном свете хмуро дремлют крытые камышом дома; журавли колодцев, остолбенев, уставились на луну.
Слышится далекий, слабый грохот, как на маневрах в годы солдатчины. Прекращается даже ничтожное движение воздуха, дававшее некоторую прохладу. Человек, зверь, лес, поле задыхаются от удушливой жары. Под луну подползают неровные, серебряного цвета облака, похожие на пришабренные стальные плитки. Так они и блестят. Они медленно прикрывают луну; изредка пробивается сквозь них ее желтый свет, затем луна потухает. Грохот, так же как когда-то артиллерийская стрельба, все учащается. Звезды потухли: небо ослепло.
Новак идет околицей деревни, мимо землянки Волоцкого. Старый, измученный батрак сидит на скамейке недвижно, как непогребенный мертвец. «Живей, — думает Новак, — а то еще окликнет: «Вы нездешний?..»
Черные контуры монастыря теряются в темнеющей ночи, светит только огромный циферблат: без четверти час. Раздается звон, такой громкий, будто большие башенные часы бьют у самого уха. «Гроза будет», — мелькает мысль, но лишь на мгновение; другие мысли заволакивают ее, так же, как небо нахлынувшие тучи.
Ему вспоминается то Будапешт, квартира на улице Магдолна, где сейчас спят дети и жена, если они могут спать в эту жаркую ночь; то грустные черные глаза Японца; то он видит перед собой Лайоша Рошту, как он разрезает на крошечные квадратики сало, долго жует, будто хочет выжать все из куска, и в это время медленно говорит: «Крестьянство, земледельцы, батраки… В России горят усадьбы, там, говорят, землю раздают. Кто раздает? Какая русская социалистическая партия?»
Раздавать? Не раздавать? Откуда ему знать?.. Крупная индустрия в сельском хозяйстве? Или Лайош Рошта?.. В союзе об этом никогда не говорили. Он слышал, что есть крестьянский вопрос; но ведь металлисты даже на другие профессии не обращают внимания. Правда, он-то обращает внимание. По его мнению, землю нужно было бы попросту поделить между крестьянами. Они так хотят этого, что сейчас их все равно не переубедить. А потом, когда они уже получат землю, то сами поймут, что с маленькими участками одна только мука. Затем ему припомнился Шимон. Что-то он делает сейчас?.. Демобилизовался? Или снова марширует?.. Эх, фрейнд, сколько на свете вопросов! И кто может дать на них правильный ответ? Что делать с крестьянами? Куда их девать? Нужен ли им профессиональный союз, как металлистам, сапожникам, пекарям, или что-нибудь иное? Ведь их так много! И все такие разные: Волоцкий, Лайош Рошта… И разговор у них совсем другой. Такой же странный, как на Андялфельде.
