Английский миноносец развернулся бортом и дал залп по Польскому спуску. Карцев видел, как прижалась к домам толпа. В ней было много детей и женщин. На мостовой осталось несколько убитых. От раскрошенного в пыль кирпича шёл красный дым.
Карцев так ничего и не понял - англичане стреляли по своим, по деникинцам, лавой валившим в порт, чтобы грузиться на суда. Потом, в Константинополе англичане оправдывались тем, что дали залп, чтобы остановить панику.
Карцев стоял на палубе «Святого Николая», стиснутый узлами и чемоданами. Матрос рядом засмеялся и сказал тихо: «Получайте в морду от спасителей»…
Елену Станиславовну с Вадимом Карцев устроил около машинного отделения. Там было теплее. Около Елены Станиславовны сидел известный одесский писатель Бернер, спрятав лицо в поднятый воротник пальто. Он боялся смотреть по сторонам: по пароходу бродили два офицера с пьяными глазами и искали евреев.
«Святой Николай» стоял на рейде. На пристанях голосила и рыдала тысячная толпа не успевших сесть на пароходы…
К молу подошёл английский легкий крейсер принять последние английские патрули. Толпа ринулась к нему. Английские солдаты, стиснув зубы, били прикладами в грудь обезумевших старых генералов, женщин с детьми на руках, офицеров с пропылёнными золотыми погонами. Хлопнуло несколько выстрелов, толпа шарахнулась, и Карцев видел, как английские солдаты бежали по сходням на палубу, отбиваясь штыками от женщин.
Крик людей был заглушён полновестным ударом грома: дредноут «Аякс» бил по вокзалу. Снаряды проносились над мачтами, как бешеные локомотивы, летящие под откос.
Карцев сел на чемодан, решил, что сейчас советская артиллерия откроет огонь по пароходам и всех их потопит. Надо было обдумать всё спокойно - прежде всего – зачем он едет? Как будто зря. Вчера вечером, когда он узнал, что большевики подошли к Тилигульскому лиману, он обрадовался. Пять месяцев он прятался от деникинской мобилизации в степи на хуторе и только неделю назад пришёл в Одессу.
По улицам отступала к румынской границе зелёная армия тифозных. Больные шли, поддерживая друг друга, садились на тротуарах, прислонялись к тумбам и афишным столбам и засыпали. От шинелей их пахло мочой и карболкой.
В городе не было света. Вода едва капала из кранов, а за день до эвакуации совсем иссякла.
Знакомые Елены Станиславовны бежали за границу. Она осталась одна с Вадиком в пустой квартире на Обсерваторном переулке. Она металась и не знала, уезжать ли ей или нет.
«Слушайте, - говорила она Карцеву, - Вадик умрет здесь от голода. Я не умею работать. Если и начну где-нибудь работать, то в первый же день сорвусь. Что же делать, Карцев? А ехать туда с ними (под словами «они» Елена Станиславовна понимала деникинцев) стыдно, ужасно. Они очумели от страха. Они все во вшах, жены их дерутся из-за примусов. Они глупы, Карцев, глупы и невежественны, как бараны. Если бы их не разбили красные, они сами перегрызли бы друг другу горло. «Жиды, жиды», - она передразнила кого-то из офицеров, - «государь-император, матросня, солдатня, шапки, мужичьё» - фу, какая гадость!»
«Уезжать не надо, - сказал Карцев. - Может быть, вам никогда не удастся вернуться в Россию. Подумайте. Голод как-нибудь перенесем, выживем. Не вечно же будет война и разгром».
«Правда? - спросила Елена Станиславовна, и на глазах ее заблестели слезы. - Ну хорошо, давайте останемся».
Она повеселела, но вечером пришёл Бернер и сорвал всё. Он рассказал, что завтра сдают город, начнется бомбардировка, голод, сыпняк. Жизнь человеческая, особенно детская, будет стоить копейку. Завтра последняя возможность сесть на пароход.
«Надо ехать, - горячился Бернер. – Россию зажмут такой блокадой, что вы будете грызться из-за чёрствой корки. Все слабые вымрут. Вы зарастёте грязью, бельё на вас истлеет. Всё лучшее, что мы воспитывали в себе, будет уничтожено, как старый хлам. На что вы можете рассчитывать? Служить счетоводом и получать нищенский плевый паек? Забиться в нору, обратиться в нуль, в слякоть? Стать таким, чтобы никто вас не замечал, - это будет высшее счастье. Всё, что выйдет из ряда, будет уничтожено.
