8-го петиция была готова. В ней намечались меры борьбы с невежеством и бесправием, меры против нищеты и меры против угнетения труда капиталом. В этих трех ее разделах была удивительная смесь патриархальных иллюзий с растущими революционными настроениями. Главенствовал лейтмотив, привнесенный отсталыми рабочими: «Государь! Мы, рабочие Петербурга, наши жены, дети и беспомощные старцы родители, пришли к тебе, Государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам…»
Но и эта безысходность оборачивалась скрытой угрозой: «Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение непосильных мук. Нам некуда больше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу…»
8 января уже никто не сомневался, что шествие состоится. И каждый определил свое место в этом событии.
Правящая клика решила устроить расправу над мирной манифестацией, пока движение в столице не вылилось в революцию. Город был разбит на боевые участки, специальный штаб — во главе с дядей царя великим князем Владимиром — определил диспозицию войск. Ударной силой объявили гвардию, ее усилили сорока батальонами пехоты и кавалерийскими эскадронами. Да еще полиция и жандармы. Это сорок тысяч штыков и сабель!
Петербургский комитет большевиков собрался в эту ночь на 9-е и принял срочное решение: шествие остановить нельзя; идти с массами, использовать ситуацию для политического просвещения рабочих, а если удастся — повернуть это выступление против самодержавия; во всех районах создать малые отряды: знаменосец, агитатор и ядро для их защиты; на рассвете всем большевикам быть в гуще рабочих на сборных пунктах.
Фрунзе не спал в эту ночь: вместе с агитаторами Выборгской стороны он ждал возвращения Сони из комитета. Она пришла на исходе третьего часа и начала действовать: разослала всех по адресам, как только был намечен список знаменосцев и защищающих их активистов. Фрунзе успел побывать в пяти семьях. И нисколько не удивился, что в хибарах, квартирах и общежитиях люди не знали сна. Они и радовались, что наконец-то идут к царю всем миром, и не скрывали тревоги: повсюду войско, а оно — под присягой и может выполнить любой приказ начальников.
Питерское зимнее утро подступало нехотя. Земля была накрыта чистой порошей, и не освещенный огнями город не казался темным до жути. Но сплошные низкие облака давили так, что отодвигали рассвет, и раньше девяти часов не было смысла начинать движение по проспекту в сторону Литейного моста.
Народ собирался помалу: поеживаясь и позевывая, приглушенно приветствуя знакомых. И все теснее жался в своей улице, не выбираясь на проспект.
Только ребятишки, не удрученные мрачной тишиной толпы, сопя и вскрикивая, бегали и толкались, чтоб не зазябнуть, и принимались лепить снежки, но снег был суховат от морозца.
Фрунзе чувствовал себя одиноким в этой массе. И, переходя от одной кучки людей к другой, пытался понять — почему же так?
Конечно, эти люди ничем не напоминали боевых демонстрантов 28 ноября: тогда все жили одной мыслью. А тут была еще толпа, и она не имела ни малейшего представления о стойкости и сплоченности народа на улицах. Людей угнетала разобщенность. И почти каждый, сомневаясь или опасаясь, так был погружен в свои мысли, что еще не слился с другими, как это случается в минуту общего ликования или большого народного горя. Да и многие не скрывали растерянности: что-то ждет их впереди? И как поведет себя войско и что скажет государь?
Наконец появилась Соня — Оля Генкина — с большой группой знаменосцев. Молодые парни внесли оживление, говор стал громче. Послышалась команда:
— Разберитесь по шесть человек, братцы! Кучей не надо, пойдем в шеренгах!
Толпа зашевелилась, разбираясь по рядам. Один из парней — лихой и решительный — выхватил из-за пазухи полотнище. Еще никто не понял, что оно кумачовое, — оно казалось почти черным в этот час густых сумерек, но так не вязалось с хоругвями, на которых белыми пятнами выделялись божественные лики, что какой-то дед заорал истошно:
