Хотелось прикрикнуть на него.
Вижо не сводил с меня настороженного взгляда.
— Видишь?
Скульптура Геллерта Бано.
Это была моя скульптура. Совершенно другая и все же моя. Но я — председатель жюри.
Инкеи ввалился с заказом на монумент. Для нас обоих.
— Нет.
Инкеи изумленно уставился на меня. Магда поджала губы.
— Нет, — повторил я.
Я заперся в мастерской и достал старые эскизы. Они были чужими. Я лихорадочно принялся за работу, но из-под пальцев выходили одни лишь формы — душа в них отсутствовала. Глина на столе насмехалась надо мной. Я заплакал. На другой день я начал все снова. Скульптуры не было, я потерял ее.
Страшно захотелось к Марго.
Но я не пошел.
— Мерзавец, — сказал Инкеи.
Совершенно чужой, он сидел у моей постели.
«Действительно мерзавец», — подумал я.
Бодвари сбежал за границу.
Бокрош покачал головой:
— Что это?
— Скульптура, — ответил ему Раи. — Первая из всего, что мы видим сегодня.
Все посмотрели в мою сторону.
Вспомнилось, как уходил Геллерт Бано по гулкому коридору, как громыхали его шаги.
В зале воцарилась напряженная тишина. И в этой тишине бредет мальчик с котомкой за плечами. Мужчина в очках на сцене Парламента, он одет в рабочий комбинезон, а руки выпачканы в гудроне. Ему протягивают красную кожаную коробочку. Напряженная тишина.
— Такое нельзя выставлять. Некоторые слишком уж любят преувеличивать.
— Присуждаем этой скульптуре первую премию, — тихо произнес я и, круто повернувшись, направился к двери. Звука собственных шагов я не слышал.
В дверях стояла Магда.
Я шагал быстро. Она бежала рядом, вцепившись мне в руку. То красными, то зелеными огнями вспыхивали светофоры. По улицам мчались огромные черные лимузины.
— Не сердись на меня, — сказала Магда.
У нее зуб на зуб не попадал.
Действительно, было холодно. Под перезвон витринных стекол в город вступали майские заморозки.
Пес по имени Геза Бартушек
Бартушек бежал вверх по улице Менеши, всем своим видом демонстрируя отличное расположение духа. Он зигзагами носился по мостовой, время от времени останавливался, чтобы передохнуть, и, свесив язык, пожирал глазами сидевших на заборе воробьев. Зрелище это быстро ему наскучивало, и он мчался дальше, бесстыдно задирал ногу у фонарных столбов и дружелюбно обнюхивал прохожих, которые, однако, в ужасе шарахались от него. На первый взгляд он производил впечатление упивающегося свободой бродяги. Ни намордника, ни хотя бы какого-нибудь завалящего ошейника на Бартушеке не было.
Справедливости ради должен заметить, что его тогда еще не звали Бартушеком. Его вообще никак не звали.
Мы вчетвером стояли и о чем-то спорили, когда Бартушек подбежал и с наглым любопытством принялся нас обнюхивать.
— Эй, ты чего? — спросил я и нерешительно притопнул ногой, надеясь таким образом его отогнать.
Он завилял хвостом и встал чуть поодаль.
— А глаза у него красивые.
— Представляю, сколько такая псина съедает за день!..
Бартушек будто понял, что говорят о еде; он уселся на тротуар и смотрел теперь выжидающе.
— Э-э, братец, если ты проголодался, то попал не по адресу.
Этим словам Бартушек почему-то обрадовался и опять завилял хвостом.
— Ну, счастливо оставаться!
Мы зашагали по направлению к общежитию. Бартушек встал и, подняв переднюю лапу, с грустью глядел нам вслед.
Шерсть у него была серебристо-темная, какую и положено иметь немецкой овчарке.
Скупые солнечные лучи и морозный воздух образовали над Бартушеком нечто вроде ореола. Он стоял неподвижный как изваяние, и поза его была позой святого, оскорбленного в своей праведности.
Эрнё обернулся и присвистнул.
Бартушек будто только того и ждал. В три прыжка он догнал нас, стал радостно прыгать вокруг, Тибору лизнул руку, а меня дружески потрепал за штанину.
— Ну-ну, старина, полегче…
— Хороша псина, а?
— Ага.
— Давайте возьмем. А то что это за общежитие без собаки!
— Зато, как я вижу, не без осла.
— Тоже мне остряк нашелся… Живодер!
На спор Бартушек не реагировал. Он уже причислил себя к нашей компании, а все прочее не имело для него никакого значения.
— Ах, господи, какой красавец! — Импозантная дама даже остановилась, увидев Бартушека. Лицо ее, покрытое толстым слоем косметики, выражало безмерную любовь ко всему собачьему племени. — Ваш?
