Филипп II Македонский - страница 144
Начнем со статуи, вынесенной во время шествия. Нужно сразу же отметить два момента, связанные с терминами, которые использует Диодор. Во-первых, он называет статую eikon, а не agalma (слово, обозначающее культовую статую). Слово eikon не прилагается к культовым предметам, и имеются случаи, когда, говоря об eikones смертных людей, источники проводят строгое разграничение между eikon и agalma.[946] Во-вторых, слово synthronos («сидящий на троне между прочих») может означать лишь, что Филипп хотел заручиться помощью богов в будущем азиатском походе. Александр сделал то же самое, когда вторгся в Азию. Перед тем как переправиться через Геллеспонт, он принес жертву на могиле героя Протесилая, отдавшего жизнь ради победы греков над троянцами, а высадившись в Малой Азии, Александр завернул в Трою, чтобы совершить там жертвоприношение на могиле Ахилла.
Кроме того, Диодор пишет, что статуя Филиппа была так же богато украшена, как и прочие. То, что она «подобала скорее какому-нибудь богу и, таким образом, «царь предстал сидящим на троне меж двенадцати богов» — уже выводы самого Диодора, а он нередко пристрастно описывает исторические события и склонен к искажениям.[947] Филипп использовал шествие в Эгах, чтобы похвастаться своими успехами: его статуя была всего лишь столь же богато украшена, как и остальные статуи, поскольку она была частью зрелища, устроенного для того, «чтобы вызвать благоговение у зрителей». Свадьба, которую устроил Филипп между своей дочерью Клеопатрой и Александром Эпирским накануне шествия, также была роскошной; на ней выступал лучший актер того времени Неоптолем. Шествие и состязания должны были стать крупным политическим событием, призванным оттенить роль Филиппа в качестве гегемона всей Греции. Кроме того, если к тому времени он действительно испытывал финансовые проблемы, то вся эта показная роскошь, возможно, была выставлена напоказ, чтобы скрыть истинное положение дел. Таким образом, Диодор просто не понял, что на самом деле символизировала статуя Филиппа. Это неудивительно, если учесть, что он писал намного позже, уже после окончания эллинистического периода, когда было принято носить во время шествий статуи правителей именно в знак обожествления.
Образ Филиппа, каким он предстает перед нами на страницах этой книги, также противоречит утверждениям Диодора. Прежде всего, поклонение живому человеку в глазах греков было богохульством. Некоторые удостаивались божеских почестей при жизни: первым был спартанский полководец Лисандр, которому на Самосе воздвигли алтарь и проводили игры в его честь.[948] Однако такие примеры были крайне редки. Культы учреждались в исключительных случаях в благодарность за основание городов и великие подвиги. Этот обычай (назовем его так) прервался в начале IV века и был восстановлен только Александром Великим.[949] Филипп был набожным и прагматичным человеком и, готовясь к войне с Персией, вряд ли хотел вызвать враждебную реакцию у греков. Высказывались предположения, что с помощью этой статуи он хотел утвердить идею о своей божественности в умах людей, чтобы позднее — может быть, после окончания азиатского похода — потребовать собственного обожествления (ср. письмо Исократа, которое мы цитировали выше).[950] Однако подобные замыслы кажутся маловероятными, и к тому же он ведь не знал, чем кончится поход, а в случае поражения он не мог рассчитывать на то, что люди признают его богом.
Я думаю, что понять, что думал Филипп о себе самом, мы можем по одежде, которую он надел в тот день. Во время Третьей Священной войны он выступал в роли Спасителя Аполлона: и сам он, и его воины носили лавровые венки в знак того, что сражаются за бога. Эта война стала поворотным пунктом в формальном закреплении македонского влияния на греческие дела. В ее конце Филипп получил фокейские голоса в Совете амфиктионии и был избран председателем Пифийских игр. Его могущество и набожность символизировала и статуя, вынесенная вслед за статуями двенадцати богов. Белый плащ, в котором он появился в театре, имеет определенную связь с венком, который он носил, сражаясь за Аполлона в Третьей Священной войне, по поводу которой Юстин писал: «Рядом с богами достоин стать он, выступивший в защиту их величия».
