Парк потянул ее за рукав. В ответ — ни единого намека на улыбку.
— Все нормально? — спросил он.
Элеанора покосилась на него.
— Абсолютно.
Парк не поверил. И снова потянул за рукав.
Она рухнула на него и уткнулась ему в плечо.
Парк спрятал лицо в ее волосах и закрыл глаза.
— Порядок? — спросил он.
— Почти.
Она отлепилась от него, когда автобус остановился. Элеанора позволяла ему держать ее за руку только в автобусе. И никогда не прикасалась к нему в коридорах школы. «Люди будут смотреть», — говорила она.
Парку не верилось, что ее до сих пор это беспокоит. Девушки, которые не хотят, чтобы на них пялились, не завязывают волосы шнуром от штор. И не носят мужские шиповки для гольфа.
Сейчас Парк стоял возле ее шкафчика и думал только о том, чтобы дотронуться до нее.
Ему хотелось рассказать ей свои новости, но Элеанора, казалось, была слишком далеко, чтобы его услышать.
Элеанора
Куда ее отправят на этот раз?
Обратно к Хикманам?
«Привет. Помните, как моя мама спросила, нельзя ли мне остаться с вами на пару дней, — и год не возвращалась? Я и правда страшно благодарна, что вы не сплавили меня в приют. Это было очень по-христиански с вашей стороны. У вас еще сохранилась та складная кровать?»
Вот херня!
До появления Ричи Элеанора знала это слово только из книжек и надписей на стенах туалетов. Охереть телка. Херовы дети. Хер тебя побери, маленькая сучка. Кто, нахер, трогал мое стерео?
В тот раз, когда Ричи вышиб ее вон, Элеанора не была к этому готова.
Не была готова, поскольку вообразить не могла, что такое может произойти. Она представить не могла, что пойдет против Ричи и что мама примет его сторону. Ричи, видимо, раньше Элеаноры успел узнать, что мамины принципы изменились. Тот день, когда все произошло, она до сих пор вспоминала со стыдом. Со стыдом, поскольку тогда все действительно случилось отчасти по ее вине. Она и правда нарвалась сама.
Она сидела у себя в комнате, перепечатывая слова песен на маминой старой пишущей машинке. Машинке не помешала бы новая лента (у Элеаноры была целая коробка лент, но они не подходили), однако она вполне себе работала. Элеанора любила все связанное с машинописью. Ощущение клавиш под пальцами, вязкий, шуршащий звук, который эти клавиши издавали. Ей нравился даже их запах — запах металла и крема для обуви.
Она скучала в тот день. В день, когда все случилось.
Было слишком жарко, чтобы делать хоть что-нибудь осмысленное — только валяться на кровати, или читать, или смотреть телевизор. Ричи сидел в гостиной. Он поднялся с постели только в два не то в три часа дня, и никто в доме не сомневался, что Ричи в дурном настроении. Мама нервно суетилась, предлагая Ричи то лимонад, то сандвичи, то аспирин. Элеанора терпеть не могла, когда мама так себя вела. Эту ее отвратительную покорность. Было унизительно даже находиться в той же комнате.
Так что Элеанора оставалась у себя, печатая слова песни «Ярмарка в Скарборо».[77]
До нее донеслись жалобы Ричи: «Какого хрена она шумит?» И: «Твою мать, Сабрина, можешь ты заткнуть ее, наконец?»
Мама на цыпочках поднялась наверх и заглянула в комнату Элеаноры.
— Ричи неважно себя чувствует, — сказала она. — Ты можешь перестать?
Она выглядела бледной и нервной. Элеанора ненавидела, когда она так выглядела.
Она дождалась, когда мама спустится вниз. Потом, ни на миг не задумавшись, почему она это делает, Элеанора демонстративно нажала клавишу.
Е
Треск и хруст.
Ее пальцы дрожали над клавиатурой.
ДЕШЬ
Стук-стук-хрусь-хрусь.
Ничего не случилось. Никто не пошевелился. Дом был жарким, вымершим и тихим, как библиотека в аду.
Элеанора закрыла глаза и вздернула подбородок.
НА ЯРМАРКУ В СКАРБОРО ТЫ… РОЗМАРИН ШАЛФЕЙ ЗВЕРОБОЙ[78]
Ричи взметнулся по лестнице с такой скоростью, что Элеаноре почудилось — он летел. И почудилось, что он распахнул дверь, метнув в нее огненный шар.
Он навалился на нее, прежде чем Элеанора успела опомниться. Вырвал машинку из ее рук и швырнул об стену — с такой силой, что машинка разорвала обивку и на миг повисла на ней.
Ошеломленная Элеанора не сразу сообразила, что Ричи орет на нее. ЖИРНАЯ ДОЛБАНАЯ СУКА.
