Разумеется, он понимал. Ему говорили об этом всю его жизнь. В средней школе, когда Тине нравился Парк, а не Стив, тот сказал: «Думаю, с тобой она чувствует себя в безопасности. Потому что ты наполовину девчонка». Парк терпеть не мог футбол. Он плакал, когда отец взял его поохотиться на фазанов. Никто из соседей не мог понять, кем он одевается на Хэллоуин. «Я — Доктор Кто». «Я — Харпо Маркс». «Я — граф Флойд».[55] И еще Парку хотелось, чтобы мама сделала ему белые пряди волос… О, да, Парк знал, что он не такой, как все.
— Нет, — ответил он. — Не понимаю.
— Ты, — сказала Элеанора, — ты такой… офигенный.
Элеанора
— Офигенный? — переспросил он.
Боже. Она не могла поверить, что это сказала. К вопросу об офигении… Ляпнуть такое, что потом ничего больше не остается, кроме как самой офигеть. Если посмотреть значение слова «офигенный» в словаре, там будет фото какого-нибудь офигенного чувака, который скажет: «Какого фига ты творишь, Элеанора?»
— Я обычный, — сказал Парк. — А вот ты — офигенная.
— Ха! — отозвалась она. — Жаль, тут нет молока. Я б его выпила столько, что оно потекло бы из носа. Вот это было бы офигенно.
— Шутишь? — сказал он. — Ну, ты прям Грязный Гарри.[56]
— Я грязная?
— В смысле ты прямо как Клинт Иствуд. Понимаешь?
— Нет.
— Тебе плевать, что подумают другие.
— Еще чего! Я постоянно беспокоюсь о том, что обо мне думают.
— Вот уж не сказал бы, — отозвался он. — Ты выглядишь самой собой — и не важно, что происходит вокруг. Моя бабушка сказала бы, что тебе удобно в твоей коже.
— Почему она так сказала бы?
— Так уж она выражается.
— Я застряла в этой своей коже, — вздохнула она. — И вообще: почему мы говорим обо мне? Речь была о тебе.
— А я хочу о тебе, — отозвался он негромко.
Приятно было слышать его голос и ничего больше (ну, кроме «Скалы Фрэгглов» в соседней комнате). Голос был более глубоким, чем ей всегда казалось, но с затаенными теплыми нотками. Он чем-то напоминал Питера Гэбриэла,[57] разве только не пел. И не имел британского акцента.
— Откуда ты приехала? — спросил Парк.
— Из будущего.
Парк
У Элеаноры на все имелся ответ, но ей удавалось избегать большей части вопросов Парка. Она не говорила ни о семье, ни о доме. Она не говорила о своей жизни до переезда сюда. И не говорила о жизни, которая начиналась, когда она выходила из автобуса. Когда ее почти-что-сводный-брат уснул (около девяти), она попросила Парка перезвонить минут через пятнадцать. Нужно было отнести ребенка в постель.
Парк сбегал в ванную, надеясь, что не наткнется на родителей. До сих пор они не досаждали ему. Он вернулся в комнату. Проверил часы… еще восемь минут. Поставил кассету в стерео. Переоделся в пижамные штаны и футболку.
И перезвонил ей.
— Пятнадцать минут не прошло, — сказала она.
— Я не мог ждать. Хочешь, перезвоню попозже?
— Нет. — Ее голос стал мягче.
— Он спит?
— Да.
— А ты где сейчас?
— В смысле — где в доме?
— Да. Где?
— А что?
— Да то, что я думаю о тебе, — сказал он сердито.
— И?
— Я хочу представлять, будто я рядом с тобой. Зачем ты все усложняешь?
— Может, потому, что я такая офигенная?.. — сказала она.
— Ха!
— Я лежу на полу в гостиной, — сказала она тихо. — Перед стерео.
— В темноте. Ты говоришь так, словно там темно.
— Да, в темноте.
Парк снова лег на кровать и прикрыл глаза рукой. Он видел ее мысленным взором. Представлял зеленые огоньки стерео. Уличные огни, проникающие через окно. Представлял ее светящееся лицо — самый прекрасный свет в этой комнате.
— Там у тебя «U2»? — спросил он. До него доносились звуки песни Bad.
— Да. Похоже, сейчас это моя любимая песня. Я перематываю ее и ставлю снова. И снова. И как же хорошо, что не надо думать о батарейках.
— Какая твоя любимая часть?
— Песни?
— Да.
— Она вся, — сказала она, — особенно хор. То есть, мне кажется, что это хор.
— «Я проснулся, я проснулся», — напел он.
— Да, — мягко сказала она.
И тогда он продолжил петь. Поскольку не мог придумать, что сказать дальше.
Элеанора
— Элеанора? — Она не ответила. — Ты там?
Она настолько забыла о реальности, что просто кивнула головой.
— Да, — сказала она, спохватившись.
— О чем ты думаешь?
— Я думаю… я… я не думаю.
