«Моя или ничья! — думал Цыганов, лёжа под деревом. — Попала в руки, моею и будет! Во что бы то ни стало, а её любви я добьюсь! Пусть немного поживёт у Сычихи, а там уговорю со мною ехать в какой-нибудь отдалённый город. Не поедет — силою увезу, там и повенчаемся. Волей или неволей, а сиятельные князь и княгиня зятем меня должны назвать. Что же, теперь я не простой, сам в дворянстве состою!»
Наконец сон стал одолевать Николая и он скоро заснул крепким, богатырским сном.
Глубокая полночь; тишина в лесу могильная, вся природа как будто тоже погрузилась в тихий сон. Высокие деревья стоят не колышутся, и только один соловей нарушает лесное безмолвие, его музыкальные трели несутся в ночной тишине раскатистым эхом по густому лесу и замирают где-то далеко-далеко…
Старая Сычиха осторожно, оглядываясь по сторонам, подошла к своей избе и, тихо стукнув в оконце, спросила:
— Не спишь, княжна?
— Нет! До сна ли? Я жду тебя.
— Опасно нам бежать-то: твой недруг здесь.
— Ведь он спит?
— Крепко спит, а всё же боязно. Ну проснётся? беда!
— Как же нам быть?
— Боюсь, начну замок сшибать, услышит. Ах, постой, может, я достану ключ. Ключ-то у него на кушаке привязан, срежу — он крепко спит, не услышит.
Сычиха осторожно подкралась к спавшему Цыганову; на нём надет был суконный казакин,[74] подпоясанный красным кушаком; на кушаке висел ключ.
В руках у старухи был острый ножик. Она очень ловко срезала ключ и поспешила с ним к двери; замок был отперт, и княжна очутилась на свободе.
— Скорей к оврагу, там стоят кони.
— Так темно, я ничего не вижу.
— Давай, сударка, руку, я поведу.
Они скоро добрались до оврага. Сычиха привычною рукою впрягла одну лошадь, а другую привязала позади телеги.
— Ты садись, а я выведу лошадей.
Софья села в кибитку. Она дрожала, как в лихорадке. Старуха повела под уздцы лошадь. Дорога из оврага была глинистая, плохая.
Наконец они выбрались из оврага и выехали на широкую лесную дорогу; по такой дороге свободно было ехать парою. Сычиха впрягла и другую лошадь, села на облучке, взмахнула вожжами, и сытые кони быстро понеслись.
— Ну, прощай, барин! Счастливо оставаться, домовничай в моей избёнке! — весело сказала Сычиха.
— Как мне благодарить тебя, добрая женщина! Ты спасла меня! — проговорила книжна.
— А ты погоди, сударка: вот предоставлю тебя в Каменки — тогда и отблагодаришь.
— А как звать тебя?
— Зови Сычихой.
— Таких имён я не слыхала.
— Да это не имя, а прозвище, а звать меня Аксиньей.
— Господа, как я, Аксинья, рада! Я на свободе…
— Ещё бы не радоваться! Всяк человек свободе радуется.
— Далеко до Каменков? — спросила княжна.
— Десятка два вёрст будет, — ответила старуха, погоняя лошадей.
— Господи, как далеко!
— А ты, княжна, не бойся, дорога мне известна, скоро доедем.
— Страшно ночью в лесу!
— Чего бояться? В нашем лесу тихо, и злых людей в нём не водится.
Между тем Цыганов спал часов пять подряд, и когда проснулся, было уже совершенно светло; он с удивлением посмотрел на свой перерезанный кушак, валявшийся на траве; Николай хватился ключа — его не было; нетрудно было догадаться, что ключ срезали. Он вскочил и вне себя от гнева и злобы бросился к избёнке: дверь отворена, в избе никого не было.
— Проклятие! Убегла, верно, подговорила старую чертовку — вместе и убегли. О, если бы мне их поймать!..
Цыганов побежал к оврагу за лошадьми — ни лошадей, ни кибитки не было.
— Всё, всё пропало! Обманули, провели! И я, дурак, церемонился с этой куклой! А ты, проклятая хрычовка, за всё ответишь мне. Попадись, я задушу тебя, гадину! — кричал Цыганов, посылая проклятия и княжне, и Сычихе.
Он поджёг хибарку старухи и любовался, как огонь пожирал ветхое жилище и убогое добришко старухи; через час и следа не осталось от избы; только печной остов одиноко стоял на поляне.
— Куда теперь идти? Надо подальше скрыться из здешних мест: теперь искать меня будут. Не везёт мне в жизни… Пойду куда-нибудь. Деньги у меня водятся. Э, как ни жить, лишь бы жить…
И, успокоившись от душившего гнева и злобы, Цыганов быстро замаршировал по дороге к Москве.
