— Они сами меня боятся.
Дед и Максима обучил домашнюю живность лечить, потому часто Максима поднимали ночью с постели, если требовалась помощь.
Дед Артемий, лохматый, похожий на медведя — седые космы до плеч и бородища до пояса, сидел у костра и наблюдал с усмешкой, как Максим жадно, словно с голодухи, хлебал уху.
Максим — второй внук — был самым любым его сердцу. Старший Григорий — тот рассудительный лишку, осторожный. Василий — трусоват слегка, при виде крови падает в обморок. Самый младший из Егоровых сыновей, Михаил — пока ни то ни сё, холостой, ему бы только гулять, да и, похоже, хитрован. А Максим — открытый, очень подвижный, хулиганистый озорник, немало бедокурил в Филькино, под Надеждинском, пока не перебралась семья на Четырнадцатый участок — тогда вокруг больших сел, как Жиряково или Шабалино, много было этих участков. Переселенцы, надрывая жилы, выкорчевывали лес, пускали его на постройки, а землю распахивали. Правда, в начале тридцатых годов стали образовываться колхозы, и раскорчевку вели сообща, но и земля тоже стала общественной.
Впрочем, в таежных лесах общиной жить легче. Максим при организации колхоза на Четырнадцатом участке был заводилой. Молодой да решительный, чапаевец, его и выбрали председателем. Он всегда внимательно выслушивал то, что говорили ему партийные райуполномоченные, но поступал сообразно своего мужицкого разумения, может, потому и обид было меньше у колхозников «Красных орлов», что наперекор указаниям из района не заставлял Максим в общее стадо сгонять коз да кур, понимал, что в общем хозяйстве одна коза или овца много прибытку не дадут, а в отдельном хозяйстве — очень даже необходимы, и уход за ними более хороший будет. Зато придумал создать мастерскую по катке валенок, тут уж шерсть сдавала каждая семья, где были овцы, и никто не возражал, потому что урок Максим определял тоже по справедливости. Максиму, конечно, «нагорело» за самоуправство от начальства, но никто и предположить не мог, как пригодится эта мастерская спустя десяток лет, и что потом будут за это вспоминать Максима с благодарностью.
Словом, любил дед Артемий Максима потому, что видел, наверное, в нём себя молодого, такого же ухаря, но в то же время надежного и делового мужика. И силушкой Бог Максимушку не обидел. В Надеждинске на углежжении звали парня «Пшеничинский Серко» — был такой купец Пшеничников, имел самого мощного коня битюга-тяжеловоза. Максима и прозвали так, что наваливал угля на свою тачку больше всех, а от роду ему тогда было шестнадцать лет. И когда Максим обзавелся собственным конем, он его назвал Серком.
В одном только дед не одобрял внука, что женился на Ефросинье: не одна девка сохла по нему, а он выбрал бабу-квашню. Вообще-то Фроська — хозяйственная и умелая, но такая растопыра медлительная, что другая бабенка вокруг деревни обежит, а Фроська только шаг сделает. Да и жадная до невозможности. Непонятно, как они только уживаются, такие разные: один как шумный, веселый и светлый ручей, а другая — как застоялая лужа.
— Чего ты, Макся, смурый такой? — нарушил дед молчание. — Или случилось что?
— Да нет, деда, всё в порядке, — пожал плечами внук.
— Да уж! Ты мне сказки-то не сказывай, вижу, что не в себе ты, ну-ко, говори-ка, что приключилось! — приказал он Максиму.
И внук рассказал всё без утайки, выложил, как на блюдечке. Рассказывал, а сам словно на себя, говорившего, смотрел со стороны, и видел небритого, сгорбленного усталого мужика с запавшими глазами. Дед выслушал и крякнул досадливо:
— Эхма! И впрямь, неладно. Знаешь, Макся, баб-от много, а жену ты себе уже выбрал. Сам виноват, что такую. Ну, а учительша-то знает про твою дурь?
Максим отрицательно покачал головой.
— Слава те, хоть тут ума хватило. А ты не о жене думай, о Райке своей. Ты ей свою фамилью дал? Дал! Гордая фамилья — Дружникова! Вот и ставь девчонку на ноги. Ласковая она, как кошонка, без тебя с Фроськой пропадет. Да и мужик, говоришь, к учительше приехал, отец её мальчонки, а ты встрять в семью хочешь? Не одобряю!
— Да ведь люблю её, деда! Жить без неё не могу!
